Это было в провинции, в страшной глуши.

Я имел для души

Дантистку с телом белее известки и мела,

А для тела —

Модистку с удивительно нежной душой.

Десять лет пролетело.

Теперь я большой…

Так мне горько и стыдно

И жестоко обидно:

Ах, зачем прозевал я в дантистке

Прекрасное тело,

А в модистке

Удивительно нежную душу!

Так всегда:

Десять лет надо скучно прожить,

Чтоб понять иногда,

Что водой можно жажду свою утолить,

А прекрасные розы – для носа.

О, я продал бы книги свои и жилет

(Весною они не нужны)

И под свежим дыханьем весны

Купил бы билет

И поехал в провинцию, в страшную глушь…

Но, увы!

Ехидный рассудок уверенно каркает: «Чушь!

Не спеши —

У дантистки твоей,

У модистки твоей

Нет ни тела уже, ни души».

У фрау Шмидт отравилась дочка,

Восемнадцатилетняя Минна.

Конечно, мертвым уже не помочь,

Но весьма интересна причина.

В местечке редко кончали с собой, —

Отчего же она отравилась?

И сплетня гремит иерихонской трубой:

«Оттого, что чести лишилась!

Сын аптекаря Курца, боннский студент,

Жрец Амура, вина и бесчинства,

Уехал, оставивши Минне в презент

Позорный залог материнства.

Кто их не видел в окрестных горах,

Гуляющих нежно под ручку?

Да, с фрейлейн Шмидт студент-вертопрах

Сыграл нехорошую штучку!..»

В полчаса облетел этот скверный слух

Всё местечко от банка до рынка,

И через каких-то почтенных старух

К фрау Шмидт долетела новинка.

Но труп еще не был предан земле, —

Фрау Шмидт, надевши все кольца,

С густым благородством на вдовьем челе,

Пошла к герр доктору Штольцу.

Герр доктор Штольц приехал к ней в дом,

Осмотрел холодную Минну

И дал фрау Шмидт свидетельство в том,

Что Минна была невинна.

Арон Фарфурник застукал наследницу дочку

С голодранцем студентом Эпштейном:

Они целовались! Под сливой у старых качелей.

Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку,

Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном,

Где плавали красные рыбки. «Несчастный капцан!»[184]

Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки,

Madame иссморкала от горя четыре платка,

А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос.

Наутро очнулся. Разгладил бобровые баки,

Сел с женой на диван, втиснул руки в бока

И позвал от слез опухшую дочку.

Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла как идол,

Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай:

«Хочу за Эпштейна». – «Молчать!!!» —

«Хо-чу за Эпштейна».

Фарфурник подумал… вздохнул. Ни словом решенья не выдал,

Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай,

Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне.

Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов:

Пришел, негодяй, закурил и расселся как дома.

Madame огорченно сморкается в пятый платок.

Ой, сколько она наплела удручающих слов:

«Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома!

Провокатор невиннейшей девушки, чистой как мак!..»

«Ша… – начал Фарфурник. – Скажите, могли бы ли вы

Купить моей дочке хоть зонтик на ваши несчастные средства?

Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!»

Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы:

«Купить бы купил, да никто не оставил наследства…»

Со стенки папаша Фарфурника строго косится.

«Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь!

Пусть так.

Кончайте ваш курс, положите диплом на столе и венчайтесь —

Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце…

Пускай хоть за утку выходит – лишь был бы счастливый ваш брак.

Но раньше диплома, пусть гром вас убьет, не встречайтесь,

Иначе я вам сломаю все руки и ноги!»

«Да, да… – сказала madame. – В дворянской бане во вторник

Уже намекали довольно прозрачно про вас и про Розу, —

Их счастье, что я из-за пара не видела, кто!»

Эпштейн поклялся, что будет жить как затворник,

Учел про себя Фарфурника злую угрозу

И вышел, взволнованным ухом ловя рыданья из спальни.

Вечером, вечером сторож бил

В колотушку что есть силы!

Как шакал, Эпштейн бродил

Под окошком Розы милой.

Лампа погасла, всхлипнуло окошко,

В раме – белое, нежное пятно.

Полез Эпштейн – любовь не картошка:

Гоните в дверь – ворвется в окно.

Заперли, заперли крепко двери,

Задвинули шкафом, чтоб было верней.

Эпштейн наклонился к Фарфурника дщери

И мучит губы больней и больней…

Ждать ли, ждать ли три года диплома?

Роза цветет – Эпштейн не дурак:

Соперник Поплавский имеет три дома

И тоже питает надежду на брак…

За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку,

Храпит баритоном, жена – дискантом.

Раскатисто сторож бубнит в колотушку,

И ночь неслышно обходит дом.