- Да уж понимаю, не совсем дура, хвала Всевышнему. Понимаю про долг, и про ответственность, и про королевство... хоть до вечера это все перечисляй. Я понимаю, Артур, можешь не упражняться в красноречии. Мне просто страшно за тебя, соображаешь, нет? Страшно мне, вот я и боюсь, а что ты никуда не свернешь, даже если я у тебя на шее повисну - невелика тайна. И знаешь что, милый друг... В этом-то вся и беда. Если бы не был таким вот упрямым героическим ослом, с вдохновенным видом прыгающим прямо в пропасть - черта бы с два ты мне так нравился.

   Артуру понадобилась секунда или две, чтобы переварить услышанное. А потом он от души расхохотался - громко, звеняще, до боли в сердце и колик в животе, и мало что не до слез. Так смеются, услышав самую немыслимую, самую невероятную, самую сводящую с ума из всех слышанных в жизни острот. Так можно смеяться, осознав всю тщету и бессмысленность мироздания - или же, напротив, постигнув вселенную до конца, во всей ее ослепительной, жестокой и возмутительно прекрасной реальности. Так можно смеяться при рождении или за вздох до смерти.

   - Миледи! - простонал он в совершеннейшем изнеможении, одуревши хлопая себя по бокам. - Миледи, я просто не могу, я сейчас... сейчас умру просто на этом самом месте! Мне никогда не понять женщин! Так, значит... выходит... получается, вы любите нас ровно за то же самое, за что и пришибить готовы? Нет, просто возмутительно... Немыслимо! Непостижимо... - Он не совладал с собой и снова расхохотался, умудрившись при этом больно стукнуться головой о спинку кресла. - Без всякого сомнения, я когда-нибудь уйду в монастырь... в женский монастырь, миледи, в женский, ни в какой другой! Стражником... Нет, силы небесные, это ж надо... Значит, вы, миледи, полагаете вашего непокорного слугу полным безумцем и в изрядной степени этим удручены, но не будь ваш непокорный слуга безумцем, вы бы в его, то есть мою, сторону даже и не посмотрели бы? Нет, эти парадоксы бытия однажды сведут меня с ума...

   Артур осекся, лишь заметив, что Эльза ни в малой степени не разделяет его веселья. Напротив, она показалась ему не на шутку разозленной, того и глядишь подойдет и треснет по голове чем-нибудь тяжелым. Айтверн замолчал, правда, ехидная ухмылка так и не смогла покинуть его лицо.

   - Да, милорд, вы совершенно правильно угадали, - сказала Эльза совершенно холодным голосом. - Я люблю вас именно за то, за что была бы не против убить. Чего уставился?! - огрызнулась девушка, заметив, что лорд Малериона, герцог Западных берегов, маршал королевских войск, и прочая, прочая, прочая, смотрит прямо на нее, являя образец окончательного и полнейшего обалдения. - Я что, чего-то не того сказала? Или, может, у меня платье само собой расстегнулось? Чего это с тобой?! А, постой-ка... Постой, - повторила она, явно понимая, в чем тут дело - пока Артур прикладывал отчаянные усилия к тому, чтобы хотя бы удержать вываливающуюся из рта нижнюю челюсть. - Я сказала, что тебя люблю... Ну... Да. Все так и есть. Я люблю тебя, Артур Айтверн, слышишь ты это, или у тебя еще и уши заложило?

   - Сударыня... - выдавил из себя герцог Айтверн, кое-как справившись с потрясением. Ему второй раз в жизни признавались в любви, и как и в первый раз, в тот самый первый раз, думать о котором не хотелось, первый шаг почему-то делала женщина, а не он сам. Не самая утешающая тенденция, правду сказать. - Сударыня, вы меня... что, любите, говорите?

   - Да, - Эльза яростно кивнула, - да, у тебя точно заложило уши! Я тебя люблю, пень высокородный. Еще повторить, или трех раз будет достаточно?

   - Леди Элизабет, вы...

   - Я не леди, изволь узнать, запомнить и выучить! Я дочка учителя фехтования, всю свою предшествовавшую жизнь прошлявшегося в наемных отрядах, вот я кто. И ни капли вашей проклятой благородной крови во мне нет! Я сбежала в пятнадцать лет от роду из дома, если тебя это так интересует, в чем я сомневаюсь, потому что если бы тебя это хоть каплю интересовало, ты бы расспросил меня про мою жизнь. И чтобы между нами совсем уж не стояло никакого непонимания, я совершенно безумная особа, побезумнее вашего, можете тут не сомневаться... потому что лишь совершенно чокнутая, больная на всю голову девка может спутаться с недоразумением навроде тебя. Я люблю тебя, вот он твой четвертый раз, и только попробуй сказать, что до тебя до сих пор не дошло.

   Этого Артур говорить не стал. Отчасти потому, что до него все-таки дошло, отчасти потому, что за последнее время он достаточно много увидал, чтобы понять - иногда молчать бывает полезнее, нежели говорить. И еще потому, что пытался кое-как обдумать услышанное. Он не был готов к признанию Эльзы. О да, он был абсолютно, совершенно, катастрофически не готов, и понятия не имел, что с этим признанием делать, потому что сам прежде не признавался никому в любви, разве что шутливо или намереваясь соблазнить, и еще сестре. И слышал чужое признание лишь однажды, тоже от сестры. Слышал, о да, слышал, но сам был не рад, что услышал, и, несмотря на всю свою боль и все свое отчаяние, и непонимание, сможет ли он когда-нибудь отрешиться от этой боли или вынужден будет с нею жить и дальше, впоследствии, всегда - несмотря на все это, не видел никакого достойного ответа на то, первое признание, кроме категорического отказа. Да, он сказал Айне, что любит ее, в ответ на ее признание в любви, но и слова о любви порой бывают формой отказа. Что же до этого, нынешнего признания... он не мог еще сказать, как к нему отнестись, слишком неожиданно оно последовало, но Артур твердо знал, что услышанное сейчас ни в малой степени ему не претит. И все же, чтобы скрыть свою растерянность, он ограничился ироническим замечанием:

   - Сударыня, по всем правилам куртуазной любви, признаваться в чувствах первым полагается мужчине, а не женщине.

   - Полагается, - согласилась Эльза, - но что женщине поделать, если мужчина довольно-таки медленно соображает? Не ждать же до седых волос.

   И, прежде чем Артур сообразил, чем отвечать на эту возмутительную несправедливость, девушка быстро преодолела разделявшее их расстояние, переступив через опрокинутый ею столик, и, подойдя к Айтверну, залепила ему пощечину. Артур был настолько изумлен, что даже не успел перехватить ее руку. Пощечина отпечаталась на его щеке алым цветком, но Артур и выдохнуть не успел, как Эльза тут же упала к нему на колени, и, обхватив его голову своими ладонями, впилась в его губы своими. И очень долго не отпускала. Настолько долго, что Артур Айтверн уже успел поверить - вот именно так он состарится и умрет. С сидящей у него на коленях темноволосой, сероглазой и остроязыкой как сам дьявол бардессой, длящей и длящей их бесконечный поцелуй. И случись оно и в самом деле так - Артур ничуть бы против этого не возражал.

   Прошло, пожалуй, две или три вечности, прежде чем Эльза отстранилась от его губ, опустила свою голову ему на плечо, и крепко-крепко обняла Артура.

   - Если скажешь, что тебе не понравилось, я тебя убью, - пробормотала она, прижимаясь к юноше. - Я тебя убью, запомни ты это... Твоим же собственным мечом.

   - Мой меч лежит на столе у окна. Чтобы взять мой меч, тебе придется подойти к окну. Чтобы подойти к окну, тебе придется с меня слезть. Чем угодно клянусь, тебе этого очень не хочется.

   - М-м-мерзавец, какой же ты мерзавец. Мерзавец, негодяй, наглец, вот ты кто.

   - Я знаю, - Артур прижал к себе Эльзу, чувствуя ее тепло. - Я знаю, миледи.

   - Никакая я не миледи, говорю же тебе. Дочь старого солдата из семьи солдат, без всяких имений и титулов, и кровь у меня красная, а не голубая, меня в детстве шить заставляли, вечно себе пальцы колола, тогда и узнала. У нас был маленький дом в Тимлейне, далеко от ваших дворянских дворцов. Я - обычная городская девчонка, тут уж никуда не денешься, в самый раз, чтоб быть любовницей аристократику вроде тебя.

   Артур, прежде гладивший Эльзу по волосам, внезапно замер, как будто напоровшись грудью на выставленный острием вперед меч. Любовницей. Аристократику. Вроде. Тебя. Любовницей... И, чуть раньше, "я тебя люблю". Любовницей... Та судьба, на которую ты, Артур, желаешь обречь Эльзу? Судьба любовницы. Судьба развратной девки. Судьба подстилки, это все называется именно так и никак иначе. У знатных лордов всегда есть любовницы, это знают все. Знатные лорды навещают любовниц, когда у знатных лордов наклевывается свободная минутка, когда знатные лорды устают от того, чтобы жонглировать коронами и престолами, играть в кости с судьбой и просто играть в кости на деньги, драться на дуэлях, водить армии в бой, преломлять копья и в щепки разносить щиты. Когда мир становится очень тяжелым и давит на плечи, можно ненадолго расслабиться, забыться со своей подружкой в темноте ее спальни, среди разлетевшихся простынь, слушая ее напряженное дыхание. В ее спальне, но не в вашей общей спальне. Потому что любовницу не приводят к венцу. Потому что с ней не появляются на пирах и не представляют ко двору. И детей с ней не заводят, а если заводят, то таких, которые никогда не получат твоей фамилии, не станут твоими наследниками, которыми ты никогда не сможешь гордиться. И в один день с любовницей ты не умрешь. Когда она состарится, ты дашь ей достаточно денег, чтоб было на что жить, и оставишь ее, и забудешь про нее. Эта та судьба, которую ты желаешь Эльзе? И это та судьба, Артур, которую ты желаешь себе? Тебе ведь тоже придется что-то делать. Жениться на какой-нибудь породистой кобыле с хорошей родословной, девице подлинно дворянских кровей, не хуже, чем у тебя, и делить свою жизнь - с ней. Это она, кобыла какая-нибудь, да пусть и не кобыла, просто девушка, которая выйдет за тебя ради интересов своей и твоей семей, и никогда, никогда, никогда тебя не полюбит, это она будет рожать от тебя детей, носящих твое имя, и сжимать твою ладонь на светских приемах, и распоряжаться в твоем доме. А когда ты постареешь, о да, ведь все мы стареем, если только не погибаем во цвете лет, о да, так вот, когда ты постареешь, и сделаешься слаб и дряхл, и полученные в тысяче битв раны будут болеть, как в первый раз, и кости заноют к перемене погоды, а волосы станут совсем белыми, вот тогда, когда ты тяжело опустишься в кресло у камина, а за стенами замка будет метаться буря, голодная буря, волчья буря, тогда в кресло напротив тебя сядет совершенно чужая, нелюбимая женщина, которая никогда не возьмет лютню в руки и не споет, не прогонит бурю. А та, что могла бы спеть - она останется за пределами освещенного круга, и за пределами комнаты, и за пределами замка, в темноте. Да. Это то, что тебя ждет. Ты стоишь на перекрестке, ты стоишь на распутье дорог, и ты должен решить, куда тебе идти.