Атеисты говорят, что Бога нет и он обществу не нужен. Кант же считал, что даже если невозможно доказать существование Бога, он необходим для нравственности людей, для их нормальной жизни. И с какой бы толстой свечкой не стоял в церкви «новый русский», или просто ворюга, обобравший своих же близких, я не поверю, что это верующий. А иной, может, в церкви и раза не был, а в душе его жив нравственный закон, о котором говорил Кант. А говорил Кант, что его удивляют две вещи — звездное небо над головой и нравственный закон внутри него!

Жаль, не часто встретишь таких людей, как Кант! «Нет больше турок, остались одни проходимцы!» — как орал с минарета небезызвестный Тартарен из Тараскона.

А жиденькая цепочка функционеров из ЦК КПСС, все текла и текла сквозь толпу, унося свои пожитки — сменную обувь, какие-то папки, телефонные аппараты, посуду.

— Через несколько часов перестанет существовать КПСС — эта преступнейшая из организаций за всю историю! — громко вещал через мегафон из милицейской «Волги» голос демократа Сергея Юшенкова.

— Да, стоит жить на свете, хотя бы для того, чтобы услышать такие слова открыто, не шепотом на кухне! — подумал я.

Увы, конечно же, демократии в современном смысле слова у нас не получилось. Уж очень силен был в нас советский менталитет — «совок», как его грубо, но совершенно справедливо называют. Еще Маяковский писал так про разграбление барских усадеб крестьянами:

— «Тащь в хату пианино, граммофон с часами!».

Тащили предметы, совершенно не нужные в быту, а уж если речь заходила о деньгах… Вот и хапают наши демократы эти денежки у «своих же ребят», без всякой демократической совести! Но будем думать, что если мы все-таки пойдем по цивилизованному пути развития, то лет так через двести-триста станем все-таки нормальной демократической страной. Да еще с российским колоритом!

Хеппи энд

Рассыпался СССР, начались реформы Егора Гайдара. Инфляция была сумасшедшей, мы никак не могли привыкнуть к ценам. Зарплаты отставали от уровня цен, их индексировали, но недостаточно. Молодежь, чувствуя, что пахнет паленым, навострила лыжи за кордон.

Первым из моих учеников рванул на Запад — в США Ося Юдовский. За ним уехал один из моих учеников — Павел, аж в Австралию. Следующим был Володя — мой аспирант, недавно защитивший кандидатскую диссертацию. Он уехал на стажировку в Германию и остался там. Защитив докторскую диссертацию, исчез из моего поля зрения Моня. Он уволился из ИМАШа, перестал заниматься наукой, ушел в коммерцию. И исчез — не звонил, не отвечал на звонки. Поговаривали, что и он смотался на Запад…

Мы с Сашей осуждали такие поступки наших близких коллег, но задержать их не могли. Ни денег, ни перспектив — ничего не было для этого. К этому времени я, уже заведующий кафедрой «Детали машин», «сколотил» свою научную школу и жил нормальной жизнью зрелого ученого. У меня были любые специалисты: теоретик высшего класса — Моня, хитроумный изобретатель — Ося, блестящий конструктор — Саша, деловой человек — Володя, и универсал — Павел.

И вот я лишаюсь их, одного за другим. Вся надежда на Сашу. Он поступает в докторантуру и начинает спешно готовить докторскую диссертацию. Потом вдруг остывает к науке и отдаляется от кафедры, от меня. Я звоню ему, не даю покоя, требую объяснений. Наконец обращаюсь за разъяснениями к Тамаре Витольдовне. И она признается мне, что Саша все дни изучает английский язык

— навострил лыжи в Канаду. Я почувствовал себя капитаном тонущего корабля, с которого сбегает на шлюпках вся команда, да и не только она, но и корабельные крысы…

Разговор начистоту только обострил ситуацию — здесь (в России, то бишь), нет будущего, перспектив. Кафедра, которую я хотел «передать» Саше после защиты им докторской, ему и даром не нужна. Что он с ней будет делать, если денег не платят?

— А как же учитель, как я? — запаниковал ваш покорный слуга, — меня что, подыхать здесь оставляете, гады?

— Нурбей Владимирович, я открою вам военную мудрость — из окружения выходят по одному! — поучительно сказал мне Саша. — Да, вы учили меня уму-разуму, но и я вносил свою посильную лепту в наше дело. Разве не так? И я чувствую себя свободным в своих поступках.

— А что тебя в Канаде, ждут, что ли? — напрасно пытался я испугать Сашу.

— Нурбей Владимирович, — пристально глядя мне в глаза, отвечал Саша, — когда вы «правили» мою биографию в отделе кадров, чтобы я мог поступить в аспирантуру, вы же знали, что я еврей?

— Какой ты еврей, окстись, я же сделал тебя русским, я крестил тебя, наконец! — взмолился я.

— Ну и получился я евреем-выкрестом, а это еще хуже, чем обычный еврей. Вот по еврейской линии у меня и обнаружились родственники в Канаде, и они зовут меня!

— Боже, а ведь он прав! — холодея от убийственной правды, подумал я. — Ведь и Ося, и Володя, а теперь и Саша — ведь я знал, что они евреи! Но я заставлял забыть их самих об этом, «правил» им биографии, крестил, внушал принципы великорусского шовинизма! И вот — в трудный момент все стало на свои места — природу не обманешь! Точно как у моей второй жены Ольги, притворявшейся всю жизнь француженкой!

И попался на это я, цитирующий Фейхтвангера близко к тексту! Как я не оценил предостережения великого писателя, знавшего евреев не понаслышке! А теперь они все оставили меня на тонущем корабле — одного! Ради денег, ради сытой жизни — не ради науки, которой там они и не собирались заниматься! Ой вэй, горе мне, горе! — чуть не запричитал я, как старый, брошенный своими детьми еврей.

А почему же, собственно, я — один? — спросил я сам себя. — А Тамара? Она-то пока со мной и, видимо, бросать не собирается, если не бросила даже под страхом СПИДа. И евреев у нее в роду нет: из нерусских — одни болгары. Все — надо скорее жениться, даже венчаться, чтобы не ушла, не бросила одного, как мои ученики!

Я был в панике. Потом, гораздо позже, я понял, что отпуская учеников по свету, я как бы разбрасываю свои, простите, семена на, простите, унавоженную почву, и, дав всходы, они прославят меня на чужбине. Получается патетически, но это, в принципе, так. И в разговоре упомянут — вот, был, дескать, у меня мудрый учитель, он так-то говорил, и так-то делал! И в статье отметят, и в лекциях, в докладах, в отчетах — вот и будет обо мне знать и говорить в далекой стране «всяк сущий в ней язык».

Ученики потом звонили мне из своих стран, рассказывали о своих успехах, поздравляли с днями рождений. Ося Юдовский прислал даже свою фотографию среди снегов Аляски — скучает, поди, по нашим морозам! Они-то, наверное, читают мои труды и радуются — дескать, жив еще старый разбойник! А я все жду

— когда кто-нибудь из них получит Нобелевскую (или «шнобелевскую», как любил шутить Ося Юдовский) премию. Или станет гендиректором концерна «Дженерал Моторз», чтобы внедрить там мои коробки передач. Или миллиардером, чтобы подарить старому учителю, хоть одну тысячную долю своего состояния, а мне больше и не надо!

Но это все смех, причем сквозь слезы. А вот венчаться действительно надо! И я осторожно так, намеками, говорю Тамаре, что хорошо бы, наконец, узаконить наши отношения. И обвенчаться, чтобы потом, на небе (а я не сомневаюсь, что мы попадем именно туда!) оказаться в одном департаменте. Но Тамара отвечает:

— А так, что ли, жить нельзя?

— Все, — думаю, — и она задумала покинуть меня, уедет еще куда-нибудь в Софию или Пловдив, по линии родственников, потом ищи-свищи!

— Нет, — говорю, — я не какой-нибудь обормот, чтобы незаконно жить с бабой на стыд всем соседям! А что родственники скажут, какой пример молодым мы подаем? И имею ли я право воспитывать молодежь, если сам незаконно сожительствую?

— Ты что вдруг моралистом заделался, снова с негритянкой переспал, что ли? — поинтересовалась Тамара.

— А вот чтобы ни мне, ни тебе не повадно было к разврату обращаться, предлагаю обвенчаться в церкви и закрепить наш брак на небесах! Без всяких там Мендельсонов!