— Мне кажется, что кто-то влез на дерево, — заметил Медж. — Я застрелю его, если он не сойдет сам.

Я заметил, что все это время Пуллинго спокойно сидел у огня, наблюдая за нами, и бормотал только: «Гогобера». Было ли это имя вождя окружавших нас дикарей или какого-нибудь злого духа — никто не мог сказать. Теперь я увидел, что он спокойно смеется; очевидно, ему казалась смешной тревога, вызванная среди нас этими странными звуками.

— Чернокожий что-то знает, — крикнул я. — Меня нисколько не удивит, если тут окажется какой-нибудь колдун из тех, о которых он рассказывал нам. Падди, попробуйте-ка добиться у него, кто производит такие ужасные крики.

Пуллинго легко понял Падди, встал и пошел к ветке дерева, на которое смотрели Медж и некоторые из наших спутников. Он взял свой бумеранг и отступил на несколько шагов назад. Он попал в цель, и в следующее мгновение большая птица с черной головой и стальным клювом упала на землю.

— Вот кто смеялся, — спокойно проговорил он на своем ломаном английском языке.

Наш ночной посетитель оказался птицей-пересмешником. Когда я увидел птицу, мне стало жаль, что ее убили. Несмотря на свой негармоничный голос, это замечательно общественное и полезное создание. Она истребляет змей, которых хватает за хвост и сокрушает своим могучим клювом; она оказывает важную услугу поселенцу, желающему рано встать, приветствуя приближение зари своим странным криком, за это ее называют «часами переселенца».

Туземцы зовут ее гогобера и во всяком случае не испытывают суеверного страха перед ней. Пуллинго, ощипав птицу, стал жарить ее и, по всем вероятиям, съел ее до утра целиком.

— Надеюсь, что больше не будет тревоги, а потому советую всем отправиться по своим местам, — сказал отец.

Мы немедленно последовали его совету. Если бы Пуллинго не убил бедную гогоберу, мы, может быть, встали бы вовремя, а то часовой не счел нужным будить нас, пока солнце не поднялось высоко над горизонтом.

Отец, посоветовавшись с Меджем, решил остаться тут на день; лагерь наш находился вблизи воды, а дичи в соседстве было, по-видимому, в изобилии. Пуллинго, объевшийся накануне гогоберой, не выразил ни малейшего желания встать, перевернулся на другой бок и снова уснул.

Меджу и мне хотелось узнать, какова местность за горами в той стороне, куда не хотел нас пустить Пуллинго. Мы решились пойти туда после завтрака. Мы отправились, взяв с собой Падди Дойля и Попо, которые несли нашу провизию.

Так как Пуллинго продолжал крепко спать, то мы не стали дожидаться его и пошли лесом, на запад.

Мы вышли на вершину горы и затем спустились в долину, поросшую еще более густым лесом, чем в той местности, откуда мы ушли. Птиц, которых можно было бы стрелять, нам не попадалось. Мы молча остановились. Мне показалось, что издалека доносится шум человеческих голосов. Я сказал Меджу; он прислушался и нашел, что я прав.

— Все-таки идем вперед, — сказал он. — Если это голоса туземцев, мы можем удалиться, и это покажет им, если они увидят нас, что мы не имеем никаких враждебных намерений относительно их.

Мы пошли дальше по густому лесу. Голоса становились все громче и громче, и мы увидели, что подходим к открытому месту. На самом краю поляны рос густой кустарник, где мы могли скрыться незамеченными и вместе с тем видеть все. В центре поляны на вершине холма стояла высокая худая старуха; ее длинные, седые, распушенные волосы развевались по ветру. Левой рукой она размахивала палкой над головой, правой делала самые отчаянные жесты. Вокруг нее стояла толпа мужчин различного возраста и несколько женщин. Лица слушателей, полные внимания, были обращены к ней. Она разражалась потоком слов, значение которых оставалось непонятным для нас. Они слушали так внимательно, что мы не подвергались риску быть замеченными. Разве только если бы старуха взглянула в нашу сторону.

Несколько минут она продолжала красноречиво говорить, дико размахивая руками. По-видимому, она старалась убедить в чем-то своих слушателей. Из нескольких долетевших до нас слов мы наконец поняли, что она говорила о нас и советовала воинам своего племени не допускать нас продолжать наш путь. Чем долее она говорила, тем более мы убеждались в этом и невольно боялись, чтобы дикари не бросились вдруг к нашему лагерю и не открыли нас.

Медж дотронулся до моего плеча и сделал знак, что пора уходить. Я передал это Падди и Попо, которые были в кустах на другой стороне. Вдруг я оглянулся и увидел вблизи себя лицо чернокожего. Неужели враги окружили нас? Если это так, то нам предстоит жестокая борьба за жизнь. Велика была моя радость, когда я увидел, что чернокожий был не кто иной, как Пуллинго, прокравшийся за нами. Он ничего, не сказал, но жестами показал, чтобы мы уходили так же тихо, как он пришел.

Так как это было самое умное, что мы могли сделать, мы бесшумно вышли из кустов, пригибаясь, как он, к земле, чтобы нас не могла увидеть старая колдунья. К счастью, в это время она отвернулась от нас.

Пуллинго вел нас, не останавливаясь ни на секунду и даже не оглядываясь. Вероятно, он боялся, что его земляки узнают и отомстят ему. Во всяком случае, то, что он пошел за нами, зная опасность, которой мы подвергались, доказывало его верность.

— Дурно! Очень дурно, Падди! — сказал он, оборачиваясь к своему другу и говоря с акцентом ирландца. — Если убиты, другие скажут: Пуллинго сделал это. Дурно! Очень дурно, Падди! — повторял он. Его ограниченный запас слов не позволял ему выразить своего мнения о нашем поступке.

— Но если бы мы не пошли, то не узнали бы, что чернокожие думают напасть на нас, — ответил Дойль. — Они могли бы наброситься на нас ночью и убить всех до единого; видите, мистер Пуллинго, наша прогулка имела более смысла, чем вы предполагаете. А почему вы не сказали, что они здесь, если знали?

— Я сказал бы, если бы они пришли, — ответил Пуллинго. Или он провел нас более коротким путем, или мы шли скорее, только мы добрались до лагеря гораздо скорее, чем я ожидал.

Наш рассказ смутил отца. До сумерек оставалось еще четыре часа, и мы могли бы уйти на расстояние десяти миль от чернокожих. Из того, что мы видели, и из немногих слов, понятых нами, ясно было, что старая ведьма, неизвестно по какой причине, возбуждала свое племя к нападению на нас. Отец посоветовался с Пуллинго. Когда он понял, что мы собираемся уйти, он посоветовал сделать это немедленно.

Отцу хотелось, чтобы мать и Эдит успели отдохнуть. Силы моей маленькой сестры очень ослабели от продолжительной ходьбы.

— Но ведь мы можем нести барышню, — вскрикнул Падди. — Я с удовольствием предоставляю свои плечи. Ведь она легка как перышко.

— И я также, — сказал Медж. — Как это мы раньше не сообразили!

Бертон и еще один из наших спутников также предложили свои услуги. Мать поблагодарила их и сказала, что сама она может пройти, сколько будет нужно. Мы сейчас же принялись устраивать нечто вроде паланкина. Вблизи росли деревья с листьями на длинных черешках. Из этих черешков мы быстро сплели носилки для Эдит, заполнив промежутки между черешками листьями этих же деревьев.

Мы быстро сложили наши пожитки, усадили Эдит на носилки и отправились. Падди, с чисто ирландской вежливостью, объявил, что его ноша стала легче с тех пор, как ее уравновешивает тяжесть барышни. Пуллинго был, видимо, удивлен заботами о девочке. Его жена и дочери должны были нести все свое имущество — правда, небольшое, тогда как он шел только со связкой копий и бумерангом. Но в роли проводника он старался во всем подражать нам и выступал впереди в штанах и рубашке, на которые он, впрочем, смотрел как на почетное отличие, а не на необходимость.

Вид местности мало изменился. Плоская в общем, она иногда возвышалась и была покрыта густыми деревьями. Вся местность напоминала собой парк, и мне все казалось, что откуда-нибудь выскочат серны и побегут от нас. Вместо них мы видали иногда группы из трех-четырех кенгуру, попадались и одиночки, но все убегали прежде, чем мы успевали выстрелить. Это очень осторожные животные, и подойти к ним очень трудно. Даже во время еды они зорко оглядываются вокруг и сообщают друг другу о приближении врагов — туземцев или динго.