Но прежде чем сэр Персиваль смог, так сказать, вполне насладиться фантазией, он испытал оргазм, вяловатый член испустил струю жидкой кашицы на его живот. Почему этот иудей обладает ею, когда он, баронет, не может заняться любовью даже с собственной женой?

Однако, подобно большинству здравомыслящих людей, сэр Персиваль умел отличать игру воображения от реальной жизни. Для фантазий лучше всего подходила Пэг Сампэ и ей подобные. А реальная его жизнь сделалась жалкой из-за отвращения жены и ее отъезда в Лондон.

Сэр Персиваль был слегка задет тем, что Фолш не зашел повидаться с ним после его возвращения из Индии. Вот как евреи проявляют благодарность? Но делать первый шаг было, разумеется, ниже его достоинства. В конце концов, что позволительно в Египте, не следует делать в Англии. Фолш сам должен прийти к нему. И вот он пришел — после пятилетнего перерыва.

— Как приятно видеть вас, дорогой мой! Как поживает женатый Бенедикт?[170] — Сэр Персиваль впустую потратил и эту аллюзию.

— Я искренне сожалел, узнав о вашем несчастье. — Пиш кивнул на аккуратно пришпиленный пустой рукав сэра Персиваля.

— Однако вам потребовалось немало времени, чтобы сказать мне это. Нет, нет, ни слова. Отлично понимаю. Молодожен, да к тому же женатый на таком лакомом кусочке, как наша пухленькая Полли, — ох, простите, я хотел сказать — Сара, — превосходно знает, где его самые вожделенные интересы. Что? Где? — Сэр Персиваль подмигнул и указал на свою промежность.

Пиш поморщился.

Тут же натурфилософ поведал Пишу, которого считал своим доктором, несчастную историю своих супружеских скорбей и умолял дать ему снадобье, которое могло бы победить отвращение леди Элис к его увечью, заставить ее отказаться от тех шалопаев и распутников, которые сейчас окружают ее, и вернуть, полную страстного желания, в его постель. От грубого сквернословия по адресу лондонского окружения леди Элис до безысходной жалости к самому себе всего за минуту — так выражались страдания сэра Персиваля, разрывавшегося между неподдельной привязанностью к жене и все возраставшей тревогой за свои мужские достоинства: amour propre[171] часто берет верх над просто amour[172]. Его мысли были далеки от холодных и строгих научных исследований в Королевском обществе; горячие и темные, они лопались, как зловонные маслянистые пузыри в мутном море секса. Слезы катились по его щекам.

Прежнему Фолшу не составило бы труда воспользоваться очевидной уязвимостью своего покровителя, порыться в книгах древних рецептов, состряпать безобидное зелье из корешков и трав и предложить его в обмен на «Агаду» из Дунахарасти. Но теперешний Пиш не хотел предлагать средства, в эффективность которых не верил.

— Существуют травяные средства, талисманы и амулеты, — сказал он. — Есть слова, которые можно повторять под луной в ее последнюю четверть, или духи, которых можно вызвать, чтобы они выли из преисподней. Все это описано древними, о чем свидетельствуют многие книги вашей великолепной библиотеки. Но мы причисляем себя к людям нового времени, сэр Пи, и в соревновании древности и современности знаем, на чьей мы стороне. Не вы ли прежде, подобно яркой свече, подобно ясному небесному светилу, проливали свет истин натурфилософии на суеверный мир? Разве не вы — почетный член Королевского общества? Да, именно вы. Как и сэр Френсис Бэкон, которого мы почитаем великим основоположником, мы отдаем должное древним. Они были титанами, говорил он, мы — всего лишь пигмеи. Однако если мы, пигмеи, потрудимся стать на плечи этих титанов, то сможем увидеть дальше них.

К тому же большая часть языческих рецептов предназначена для приворота мужчины женщиной. О чем рассказывает легенда о Цирцее, как не об этом? Что мы узнаем из мифа о рабском служении Геракла Омфале? Или, если перейти от языческих мифов к истории, что Всевышний, благословен Он, хотел, чтобы мы поняли из судьбы Самсона, оказавшегося в руках Далилы? И не является ли его ослепление знаком и символом, так сказать, его слепоты? Нет, сэр Пи, как люди нового времени, мы должны признать очевидную истину: женщины в избытке наделены природными чарами, которые усиливают и превосходят действие любых чудесных средств, приобретаемых у шарлатана лекаря. А у нас, мужчин, увы, какие природные чары есть у нас?

— Значит, для меня нет надежды? — Сэр Персиваль вытащил из кармана сюртука грязный платок, больше похожий на тряпку, приложил к глазам, потом высморкался.

— Почему, неужели вы забыли ваше собственное кредо, мой дорогой сэр? Простите меня, не мое дело напоминать вам о трех ваших добродетелях — вере, надежде и любви, — из которых самой восхитительной, по вашему мнению (и моему тоже), является любовь. Однако остаться без надежды — значит остаться без спасения.

Сэр Персиваль улыбнулся, несмотря на свои страдания.

— Вот-вот, «умеет черт сослаться на Писанье, священные слова произносить»[173].

Приближалось время, когда любой намек на Барда не останется без внимания Пиша. Но тогда оно еще не наступило.

— Надеюсь, вы не считаете меня чертом. И что еще кроме вашего блага может быть моей целью?

— «Только малый бесенок, а совсем не черт»[174], — ответил сэр Персиваль с коротким смешком. — Фолш, Фолш, что вы можете знать об истинной вере? Мы, христиане, конечно, должны надеяться на спасение. Ради этого наш Спаситель и претерпел муки на Кресте. Вспомните, за что в конце концов был проклят Фауст — за утрату надежды.

Сэр Персиваль имел в виду пьесу Кристофера Марло[175], неизвестную Пишу. Пиш, в свою очередь, узнал легенду о докторе Фаусте, когда жил в Германии.

— Ребенок может надеяться — продолжал сэр Персиваль, — добраться до Луны. Человека не осудят, если на старости лет он потеряет эту надежду. Вера и разум не всегда не согласны между собой. Потеря надежды на возвращение леди Элис не кажется мне неразумной и, конечно, не заслуживает осуждения. Вы были моей надеждой, Фолш, и вот вы говорите, что не можете мне помочь.

И баронет, к смущению Фолша, зарыдал в свою грязную тряпку.

— Ну же, сэр, довольно, будьте мужчиной! Надежда есть, мой дорогой сэр Пи, но она не в магии, черной или белой. У вас есть два возможных пути — конечно, исключая применение силы и скандал — для отстаивания ваших прав. Можно попробовать вернуть леди Элис, вызвав ее ревность, для чего вам следует приехать в Лондон и продефилировать с дамой или двумя, скажем, в Воксхолл-парке или в ложе «Друри-Лейн». Дайте понять, что ее отсутствие совсем не беспокоит вас, нет, даже радует. Либо вы можете снова начать ухаживать за ней, льстить ей, забросать billets— doux[176], преследовать ее со всем присущим вам пылом. Те клятвы, что сделали вас мужем и женой, священны, напомните ей о них, но осторожно. Из двух путей более мудро выбрать второй. Встряхнитесь же, дорогой сэр Пи, и поторопитесь.

— Боже мой, так я и сделаю!

Глаза сэра Персиваля покраснели от слез, но он ухитрился улыбнуться, и так широко, что Фолш увидел, насколько жестокие страдания, перенесенные баронетом в Индии, обломали, пошатнули и разрушили и его зубы, и его моральные устои.

— «Трусливое сердце не знает победы»[177], et cetera, et cetera. — Сэр Персиваль вскочил с кресла, запихнул отвратительную мокрую тряпку в карман и дернул за шнурок на стене. — О, я верну ее, мою дорогую Элис. Ах, я это чувствую — здесь, в глубине моего сердца. — Он снова потянул за шнурок. — Где этот проклятый малый? Я оторву ему яйца, если они у него есть. Чантер! Чантер!

— Я здесь, сэр, к вашим услугам. — Совершенно бесшумно вошел нарумяненный лакей в парике и низко склонился перед сэром Персивалем, так низко, что его поклон граничил с дерзостью. (Чантер — прототип зловещего лакея Беллоуза в «Верном рогоносце».)