— Да, достопочтенный сэр, думаю, что смогу помочь вам. Мой гонорар — тысяча гиней. Если вы желаете вылечиться от вашего несчастья, возвращайтесь через неделю с половиной этой суммы. Если же нет, для меня было большой честью познакомиться с вами.

Через неделю сэр Персиваль вернулся.

Фолш вручил ему флакон с жидкостью янтарного цвета.

— Массируйте этой микстурой вашего выскочку за два часа до того, как идти на приступ оказавшей вам благосклонность леди. Потом вымойте его теплой водой. Он будет стоять целых два часа, прежде чем освободится от пульсирующего «жидкого жемчужного сокровища», и два часа после.

— А если бальзаму не удастся произвести этот волшебный эффект?

— Не беспокойтесь. Неудачи не будет. Вы, сэр Персиваль, англичанин и джентльмен. Поэтому я вам верю. Вы, со своей стороны, должны верить мне. Доверие между врачом и пациентом — девять десятых успешного лечения. Мой гонорар — тысяча гиней, но сегодня я возьму половину, которую просил вас принести с собой. Если бальзам не подействует, вы скажете мне об этом, и я верну вам ваши пять сотен гиней. В противном случае вы заплатите остальное, и я дам вам еще три финтука вашего лекарства.

Через неделю сэр Персиваль выплатил остаток.

Для интересующихся привожу здесь рецепт Маймонида из его «Трактата о сожительстве»:

НЕИЗВЕСТНО, ПОЧЕМУ ФОЛШ покинул Александрию, где жизнь его складывалась весьма удачно, но уехал он поспешно и с каким-то пятном на репутации. Он намекает на клевету неких людей, завидовавших его успехам и милостям, которыми осыпал его Авиценна. Очень может быть, что сэр Персиваль, еще раз приехав в Александрию, помог бегству Фолша. Сохранилась запись расходов в бухгалтерской книге сэра Персиваля за 1750 год и пометка, которую иначе трудно объяснить: «250 фунтов, 12 шиллингов, 7 пенсов. Вознаграждение отцу девушки Айши». Против этой суммы написано на полях: «Ф. Прелестный мошенник!» Во всяком случае, в этот самый месяц и год, в апреле 1750 года, сэр Персиваль отбыл из Александрии в Афины, а Фолш внезапно всплыл в Бамберге[134] — со всей своей ученостью и без гроша в кармане.

В ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ я довольно много думал о Соломоне Фолше, фактически с самого приезда проклятого Тумбли. Фолш, не ограничиваясь Моше Маймонидом и специфическим снадобьем против преждевременного семяизвержения, записал множество рецептур, массу магических формул, заклинаний и названий лекарственных трав. Эти записи хранятся здесь, в Музыкальной комнате, в кабинете, ключ от которого есть только у меня. Например, вы можете взять обыкновенный лимон и назвать его именем вашего врага, а «когда лимон высохнет и сгниет, тогда силы покинут вашего врага». Но этот процесс требует времени. Поэтому для получения незамедлительных результатов Фолш добавил полезное усовершенствование: «Чистым новым ножом, наточенным при первом мерцании молодого месяца, резать лимон на части, произнося позорящие вашего врага слова. И он тотчас почувствует неописуемо острую боль в сердце, потом лихорадочный озноб и полный паралич всего тела».

Мой стол украшает лимон, купленный этим утром в гастрономе на Пепе-Лейн в Ладлоу. Лимон лежит в зубах моего memento mori, он крупный и сочный, ядовито-желтый и пупырчатый. Рядом с ним серебряный кинжал, это нож для разрезания бумаги, подношение: «Эдмону Мюзику, ТИ, от ордена Колумба, Джолиет, Иллинойс». В этом году они спонсировали визит Тумбли и надеялись, что я «окажу всяческое содействие отцу Тумбли».

Пока что у лимона нет имени.

Отдавая должное Тумбли, скажу, что он не показывался мне на глаза, обедая в трапезной и обмениваясь банальностями с другими гостями; как и они, он спал и, возможно, мастурбировал в своей комнате — благодаря моей предусмотрительности, все удобства располагаются в бывших конюшнях. Однако от одного его присутствия мне делается не по себе: опасность, которую он для меня представляет после их с Аристидом Попеску случайной встречи в Нью-Йорке, без сомнения, вполне реальна. Люди, подобные Тумбли, никогда не выпустят кость из зубов. Они грызут ее, смутно сознавая, что одним лишь своим чавканьем вызывают у других тревогу. Всякий раз, заслышав звук шагов за стеной моего убежища — Музыкальной комнаты, я жду стука в дверь. Вчера я и в самом деле подошел к двери, приложил к ней ухо, потом осторожно открыл ее. В конце коридора, слева от дверей библиотеки, стоял Тумбли — спиной ко мне, одна рука в кармане брюк, — уставясь на картину Лемюэля О’Тула, где мальчишки голышом прыгают в один из прудов Хемпстед-Хис. Вы, конечно, ее знаете. Она произвела шок в мире искусства в 1932 году, и Королевская академия, подчинившись ханжескому давлению, во время ежегодной выставки сняла картину со своих стен. Тумбли, почти старик, согнувшись, стоял перед ней, и его плечи тряслись.

— ДАВАЙ РАЗДЕЛАЕМСЯ С ЭТИМ, — сказала Мод, имея в виду обед в Бил-Холле, на который мы приглашаем Тумбли в его ежегодные приезды, оказывая ему таким образом любезный прием, как рассчитывали в ордене Колумба. — Пусть приходит вечером. Старый Мак-Гонал приедет сегодня днем. Хочешь не хочешь, нам придется кормить епископа. Назвался груздем — полезай в кузов. Давай-ка убьем сразу двух зайцев.

— Мод, ты просто лопаешься от гномической мудрости.

Я ничего не рассказал ей ни об «открытии» Тумбли в Нью-Йорке, ни о его подозрениях на мой счет, ни о выражаемых намеками обвинениях. Мод как будто совершенно забыла о своем преступлении — потрясающий триумф воли. Но, конечно, это только видимость. Она проглотила свою вину, это несъедобное блюдо, но не смогла переварить его. Что она помнила из того времени, так это продажу моей коллекции эротики в библиотеку Бил-Холла, — хотя и не могла понять, зачем Католическому институту все это «бесстыжее непотребство». («Исследовать, Мод, — ответил я. — Исследовать. Чем праведнее священник, тем больше ему нужно знать о человеческой порочности и грехе. Как иначе он может обличать их?» — «Тогда, должно быть, ты праведнее всех праведных», — съязвила Мод.) И она точно ничего не знает о грозящей нам опасности, которую представляет собой союз Тумбли и епископа Мак-Гонала.

— Очень хорошо. Пригласим их на обед, а еще позовем У.К. Расшевелить немного, смягчить атмосферу, ослабить набожный дух.

Вспоминая о майоре, я использую слово «гномический». В его присутствии они не станут — не смогут — поднимать вопрос о каталоге Попеску.

— Ты уверен, Эдмон? Атеист за столом епископа?

— Этот стол не епископа, а мой. Кроме того, майор — идеальный гость. Он заставит нас рыдать от смеха.

— Да уж, знаю. Потому и удивляюсь.

— Ты пообедаешь с нами? Сядешь во главе стола.

— Нет. Я только подам еду, проявляя должное смирение. Твой друг Тумбли всегда вызывал у меня ощущение нечистоты. Конечно, он избегает меня, потому что я женщина. Может, он выслушал слишком много исповедей. Думает, что знает женщин, и понимает, что не очень им нравится. Что правда то правда. Мне иногда кажется, он подозревает о том, что было между нами раньше. — Она замолкла и перекрестилась, пробормотав что-то невнятное. — Никто не поверит, что он любит Деву Марию, — продолжала она. — Это уж точно. Он молится Божьей Матери только потому, что Церковь ручается за ее девственность. И ему приходится принимать это на веру, не думая, какими такими особыми воротами Христос вошел в наш мир.

— Я удивлен. Неужели он тебе не нравится?

Она озадаченно взглянула на меня, потом засмеялась.