Судно время от времени приставало к берегу, в том числе и в городке Коппе, основанном в средние века, где во дворце, как объяснил голос из репродуктора, в 1805 году жила мадам де Сталь. Теперь там находился музей швейцарцев, которые несли воинскую службу за рубежом.

Только теперь Клод заговорила. Они долго просидели рядом, не произнося ни слова, хотя он часто посматривал на нее. «От одних ее глаз, — подумал он, — даже если в ней, кроме этих глаз, ничего особенного не было бы, я бы мог свихнуться. Да, она права, сегодня для нас обоих последний мирный день. Завтра она летит в Конго, а я в Германию; в Браззавиле гибнут люди и в Берлине тоже. Кто знает, когда мы увидимся, кто знает, увидимся ли мы вообще».

Над судном с криком пролетели чайки, и Клод сказала:

— Вы помогаете убивать людей, а я убитых фотографирую, вы получаете ваши деньги таким способом, а я другим. Не обижайтесь! Ведь я права, согласитесь, положа руку на сердце! У большинства людей сердце разбито, и у нас троих тоже, у Сержа, у вас и у меня. У Сержа погибла вся семья и его лучший друг, он больше не может быть с женщиной. Вы предали вашу совесть — дайте мне высказаться, я ведь это из лучших чувств говорю, и вообще — может, это последняя для нас с вами возможность поговорить обо всем начистоту. А я потеряла свою веру.

— Веру?

— Да, Филипп. Когда они послали меня на мою первую войну, я твердо верила в то, что с помощью моих снимков я чего-то добьюсь, смогу бороться с теми, кто затевает войны. Я много лет в это верила…

Подошла девушка в белом форменном костюме, спросила, не желают ли они чего-нибудь выпить или закусить.

— Хотите? — спросила Клод. Он покачал головой. — Я тоже не хочу. Благодарим, мадемуазель.

— Вы много лет верили, что…

— Я в это верила всей душой. А потом убедилась, что я ошибалась. Знаете, Филипп, сколько войн сейчас ведется? Вот в эти самые дни? Сто восемьдесят две! Каких только войн не было с 1945 года. Так называемые «малые» — в Корее, во Вьетнаме, в Афганистане… И каждый раз появлялись снимки об ужасах войны. И что — зверства прекратились? Наоборот, все становилось хуже и хуже, и фотографиям нашим грош цена. И мне известно, почему это так…

— Почему, Клод?

— Потому что таких снимков сотни тысяч. Каждый вечер на экранах телевизоров мелькают страшные кадры. Сколько снято хроникальных и документальных фильмов — не счесть! Все дело в количестве, Филипп, в количестве. Совокупная масса злодеяний оглушает самого благожелательного наблюдателя. Ежедневно и ежечасно нам показывают эти страшные кадры… «Да, да, это ужасно… — говорят люди. — Опять эта война проклятая… Но мы в этом не виноваты и ничего с этим поделать не можем…» — Сейчас глаза ее загорелись. — Разумеется, в больших и богатых журналах такие снимки появляются постоянно, редакции требуют, чтобы им подавали все больше страшных и ужасных подробностей — чем таких деталей больше, тем легче материал продавать. Но эти снимки не отягощают больше человеческую совесть.

— «Не отягощают человеческую совесть», — повторил он за ней. Снова появились крикливые чайки и полетели прочь, в сторону дальнего берега.

— Да, Филипп, постижение истины очень утомляет, это я по себе знаю.

«В маленьком шале справа, — проговорил голос из динамика, — жил Ленин, уважаемые дамы и господа. Здесь он в 1914 году занимался подготовкой русской революции», — и потом диктор повторил это же на трех других языках.

— А ваша выставка! — сказал он. — Сколько было посетителей! Они были потрясены, как и я, я видел это собственными глазами, Клод!

— Мы с Сержем тоже видели это. Мы это наблюдали часто. А когда зрители покидают галерею, они говорят: «Куда пойдем поужинать?» — с горечью проговорила она. — Но даже если я имею тысячи случаев убедиться в том, как мало от нас зависит, я опять и опять полечу туда, где воюют и страдают, и буду фотографировать, буду продолжать свое дело и не брошу его, даже потеряв всякую надежду!.. — Она смущенно взглянула на него. — Невыносимая патетика, правда?

— Нет, нет. Я вас понимаю. Я восхищаюсь вами. Я…

Она поднялась со скамейки, посмотрела в сторону берега.

— Хватит, ни слова больше! Мы уже в Нернье. Видите, сколько народа на пристани? Это свадебная компания, — сейчас ее голос звучал повеселее. — Как хороша невеста! Вся в белом! А жених! Да, это крестьянская свадьба, Филипп. Видите, все мужчины и женщины в праздничных нарядах. Конечно, им предстоит еще большое застолье. Может быть, прямо на судне. Или, скорее всего, в Ивуаре. Смотрите, а детей-то сколько! И оркестр у них свой есть, видите вон того старого крестьянина с огромным барабаном? Это к счастью, Филипп. Невеста в белом и свадебная процессия — это к счастью.

Все гости свадьбы поднялись на судно.

Клод взглянула на него.

— Вы что-нибудь загадали?

Он кивнул.

— Я тоже. Только мы не должны говорить друг другу что, иначе оно не исполнится.

— А если не скажем, исполнится?

— Да, Филипп, — сказала она. — Тогда исполнится.

Судно отошло от причала и пошло вдоль берега.

12

Одиннадцать минут спустя «Вилль де Женев» причалил в Ивуаре. Первой на берег сошла Клод, Филипп за ней. Всего вышло человек десять, свадьба отправилась дальше. В полоске стоячей воды у самого причала Филипп увидел лебедей. Вдоль набережной в два ряда выстроились шеренги старых деревьев, на некотором отдалении за ними возвышается прямоугольная средневековая крепость, увенчанная круглыми сторожевыми башнями. Через узкие высокие ворота из крепости можно попасть в деревню, и Филипп подумал, что некогда весь Ивуар находился в пределах городских стен, от которых остались лишь отдельные фрагменты.

Он видит, как много здесь цветов, море цветов, их даже больше, чем он увидел в Женеве в день своего приезда. На каждом подоконнике в крепостном окне алеют пеларгонии, на площади перед городскими воротами в каменных вазах цветут белые и синие петуньи. Серые крепостные стены увиты фиолетовыми бугенвилиями, которые, сплетаясь в толстенные косы, карабкаются вверх. Сквозь створ ворот Филипп увидел крутые ступени, из щелей между ними тоже пробивались яркие цветы.

Немногочисленные пассажиры, сошедшие на берег вместе с ними, куда-то подевались. Он почувствовал некоторое смущение и оцепенение, но сейчас это было сладкое, приятное оцепенение.

— Я думаю, для начала нам надо перекусить, — сказала Клод. — А потом я познакомлю вас с этим райским местом.

Миновав узкие ворота, они поднимаются по каменным ступеням мимо домов, сложенных из тесаного камня, и Филипп опять повсюду видит цветы. Они радуют глаз своей пестротой и яркостью, где бы они ни росли — в деревянных ящиках на подоконниках, в расщелинах между камнями или свисая сверху пахучими гроздьями. У подножья холма дома стоят, тесно прижимаясь друг к другу, из-за жары многие деревянные лавчонки местных торговцев закрыты. В тени каменной арки дремлет пес, коты и кошки сладко потягиваются на солнышке. На железных прутьях в одном из переулков красуется деревянная вывеска, на которой готическими литерами замысловато, с завитушками, выведено название «Старинный приют». К нему же, как явствует из той же вывески, относятся тенистый сад и ресторан с залом, обставленным в стиле четырнадцатого века. Еще ниже — фамилия владельца заведения и номер телефона, но Филипп смог разобрать только фамилию — С. Жакье — все остальное было скрыто цветами.

Месье Жакье — пожилой мужчина с лицом, изборожденным морщинами, какие бывают у моряков, просоленных штормами и прокаленных солнцем, приветствует Клод с распростертыми объятиями.

— Мадам! Как я вам рад!

Они сердечно пожимают друг другу руки, и Клод расспрашивает его о семье, о том, как идут дела, потом коротко представляет ему Филиппа. Жакье говорит, что сегодня к обеду будет что-то особенное, великолепная озерная рыба, и Клод с Филиппом одобрительно с видом знатоков кивают. Потом они сидят на тенистой террасе, стен которой за цветами почти не видно, пьют очень холодное вино и едят это великолепное блюдо из рыбы, по вкусу напоминающей форель. В плетеной корзине лежат ломаные куски багета, и Филипп опять не может удержаться и с удовольствием ест хрустящую булку, у Клод с Сержем это тогда вызывало смех. Перед ними озеро с большими и малыми судами на нем, и царит тишина, такая же, как на террасе.