Я вернулся в постель, сдернул со спящей женщины одеяло и долго рассматривал ее смуглое нагое тело на пунцовых полосатых простынях. На Докторше был массажный пояс. И когда только она успела его надеть? Я не имел ни малейшего понятия. Хотя инструкция не рекомендует носить его дольше положенного срока — не более получаса, — Кармен была готова на все, лишь бы сделать свой живот идеально упругим. Я коснулся рукой ее холодной спины. Подобные ласки были нам непривычны, и Кармен проснулась, едва я легонько провел кончиками пальцев по ее позвоночнику.

— Что ты делаешь? — спросила она хрипло и сердито, злясь на меня, то ли за то, что я ее разбудил, то ли за вчерашний бездарный секс.

— Ты знаешь, почему я этим занимаюсь?

Вместо ответа Докторша рванула на себя одеяло, завернулась в него и опять заснула, предварительно отключив массажный пояс. Я уехал в Севилью, не попрощавшись ни с Бу, ни с Ирене. С Лусмилой нам предстояло в скором времени увидеться снова, а Докторша согласилась дать мне десятидневный отпуск, но так неохотно, будто опасалась, что я не захочу возвращаться в Клуб. Я собирался воспользоваться передышкой, чтобы обдумать свою жизнь и раз и навсегда решить, продолжать спасать жизни или найти себе другое занятие, однако моим планам помешали невыносимая жара и дела, связанные с наследством, прежде всего продажа дома. Моей доли и сбережений должно было хватить на целый год безделья. Я взял на память книги в обложках из маминых платьев — они были такие веселые и яркие, что сжималось сердце — и отцовский велосипед, старый, черный, с ржавыми спицами и стершимися шинами. Брату досталась коллекция мемуаров жен великих людей, которую собирал наш старик. Трое суток под крышей родного дома оказались сущей пыткой: чудовищный зуд превращал каждую ночь в мучительное бдение, а днем я чувствовал себя настоящим зомби. Однажды ночью, чтобы справиться с бессонницей, я решился на сеанс психофонии. Я установил портативный магнитофон в родительской спальне. Через сорок пять минут мне пришлось наведаться туда, чтобы перевернуть кассету. Наутро я не решился послушать запись, опасаясь услышать загробные голоса родных. С тех пор кассета лежала у меня в сумке и дожидалась своего часа.

Я все не мог заставить себя задуматься о собственной судьбе и решить, что делать дальше: покинуть ряды охотников Клуба или присоединить к семидесяти четырем спасенным жизням еще семьдесят четыре, а потом со спокойной совестью попросить повышения, чтобы присматривать за бывшими коллегами из собственного кабинета. Не проходило и дня — для красного словца можно было бы сказать и часа, — чтобы я не вспоминал нубийских принцев. Они были героями моих немногочисленных сновидений, а в одном из последних явились за авторскими отчислениями за использование их образов. Не стану скрывать, порой я воображал одного из нубийцев, а изредка и обоих сразу для возбуждения сексуального аппетита, но всякий раз стыдился признаться в этом даже самому себе и старался гнать неподобающие мысли. Обычно я просто размышлял о том, чем занимаются и о чем думают мои принц с принцессой, жалея, что в моем распоряжении нет всевидящего автора, способного создать живую и правдоподобную картину того, что происходит за много километров от меня. Наверняка с ними уже начали заниматься, чтобы превратить двух красавцев дикарей в отлаженные машины для наслаждения. Я до сих пор не могу подобрать верное слово, чтобы назвать чувство, охватывавшее меня при мысли о Бу. Вспоминая его легендарный бой, я ощущал мощный прилив крови к низу живота, который принято считать проявлением желания. А вот Ирене больше меня не возбуждала, вероятно, потому, что я в ней разочаровался (впрочем, тот факт, что я разочаровался в девушке после того, как она стала моделью, едва ли говорит в мою пользу). В крушении наших иллюзий не виноват никто, кроме нас самих: окружающие нас люди вовсе не обязаны быть такими, какими мы их себе насочиняли.

Я незаметно для самого себя пересек черту, отделявшую охотника от клиента. По словам Докторши, клиент — это тот, кто превращает трофей в машину. Я уже подумывал о том, чтобы купить нубийских принцев, хотя до премьеры спектакля с Ирене и Бу было очень далеко: актерам еще только предстояло выучить свои роли. А пока клубные тренеры натаскивали их друг на друга, заодно принуждая Бу открыть для себя радость секса с мужчиной, хотя применительно к Клубу речь никогда не идет о сексе между двумя мужчинами, а исключительно между машиной и жаждой клиента (наши модели — что-то вроде безумно дорогих автоматов с газировкой). По ночам, пытаясь отвлечься от беспощадного зуда — мне пришлось срезать ногти, чтобы не раздирать себя в кровь, — я уносился в мир фантазий, где нагие Ирене и Бу с блеском исполняли свои роли, а я смотрел на них, сидя в кресле и нервно затягиваясь сигаретой, словно богатый импотент, который не столько наслаждается зрелищем, сколько карает себя за извращенность собственной натуры, и всерьез собирался потратить часть своих сбережений, чтобы воплотить эту сцену в жизнь.

В мой последний вечер в Севилье — я решил провести остаток отпуска на пляже, но не для того, чтобы встречать орды вновь прибывших мигрантов, которые попадали в лапы легавых, прежде чем успевали сделать несколько шагов по берегу, а лишь затем, чтобы отдохнуть и немного поджариться на солнышке, — брат со своей невестой, весьма достойной молодой женщиной с изысканными манерами, пригласили меня поужинать. Когда они спросили о моей работе, я, сам не знаю почему, решил сказать правду. Перед этим брат совершил пространный экскурс в мое прошлое, изо всех сил стараясь изобразить мои скитания уморительно смешными. Впрочем, когда я сообщил, чем в действительности зарабатываю на жизнь, мой брат изменился в лице. Зато его невеста принялась расспрашивать меня о социальных гарантиях. Узнав, что я фактически вольная птица и сам плачу налоги, она прочла целую лекцию о частных пенсионных фондах и о том, как лучше всего позаботиться о собственной старости, поскольку внештатным работникам приходится рассчитывать лишь на минимальную государственную пенсию. Брата интересовало совсем другое. К счастью, он не стал спрашивать, почему я это делаю: на этот вопрос у меня ответа не было. Вместо этого брат задал мне несколько сухих деловых вопросов. Скольких иммигрантов я завербовал? Сколько мне платят за каждый трофей? И все в таком роде. По выражению его лица было совершенно непонятно, возмущен он или, наоборот, восхищен. Чтобы немного охладить их пыл, я сказал, что собираюсь выйти из игры и лишь потому решился рассказать всю правду. Впрочем, меня, похоже, никто не осуждал. Я с усмешкой заметил, что не стал бы хранить свой секрет так долго, если бы знал, как будет воспринято мое признание. Невеста брата предположила, что мне наверняка довелось пережить немало захватывающих приключений. Но рассказать о них так и не попросила. Судя по всему, моя персона никого не интересовала. Мой брат и его девушка — о, это дивное единомыслие, свойственное лишь по-настоящему гармоничным парам, — полагали, что на свете не существует ничего настолько интересного, ради чего стоило бы заткнуться хотя бы на пару минут и послушать других. Этим они немного напоминали Докторшу, но та по крайней мере повидала в жизни достаточно, чтобы не интересоваться чужими судьбами. Разговор сам собой перекинулся на проблемы нелегальной миграции, и невеста брата, закусив удила, ринулась в неравный бой с политкорректностью: выяснилось, что она горячо поддерживает репрессивную политику государства. Эта девушка была из тех, кто привык возводить частный случай в догму. Подобно кубинской писательнице, возненавидевшей арабов за то, что один из них украл у нее в Венеции сумку от Луи Вуиттона, она терпеть не могла всех без исключения негров на том основании, что у нее когда-то вытащили кошелек. “Личный опыт обманчив, — заметил я, — руководствуясь только им, легко стать жертвой первого попавшегося Гитлера”. Брат возразил, что опыт — самый верный способ познания мира и отказ от него ведет к нигилизму, изоляции и пустоте. Наш разговор стремительно обретал философскую глубину, а я не уставал поражаться тому, как изменился мой брат. Новая должность и шикарная подружка пробудили дремавший в нем бесстыдный цинизм. В тот вечер я ушел из гостей с нервным истощением и таким чувством, словно мне довелось играть в спектакле о семейном ужине, в начале которого родственники понимают, что всегда имели основания очень сильно не любить друг друга, а перед десертом уже готовы использовать ножи не только для того, чтобы разрезать пудинг.