Осень сорок второго была самой тяжелой. Шла битва за Сталинград, исход которой был поначалу неясен. Ходили слухи об эвакуации учреждений и предприятий из Ташкента в Сибирь.

Я много работаю в издательстве, делаю серию иллюстраций к книге Шишко «Родина», кроме того, обложки, открытки и «Военную азбуку», которую я делаю с Михаилом Голодным. Вечером мы сидим с Фиалкой за столом друг против друга, я копирую рисунки и офорты Рембрандта, я «учусь» рисовать. Я знаю одно и в этом убежден, что каждый прожитый час ты должен прожить как художник.

И каждое свободное время с этюдником я шел пешком, не пользуясь трамваем из боязни набраться вшей.

В Ташкенте объявлено затемнение. Это мало что меняет, в городе и без того темно. Несколько раз дежурил ночью на улице. После Сталинграда затемнение отменили.

Днем пришел инспектор проверить, не пользуемся ли мы нагревательными приборами. У нас как раз в патроне торчал «жулик». Он, конечно, его видел, но сделал вид, что не заметил. Посмотрел мои картинки на столе и, вздохнув, ушел. Мы так перепугались.

Никогда будущее не казалось столь неопределенным. Завтрашний день представлялся таким неверным.

Пришла жена Бабочкина. У нас очень холодно. Говорит, что ей привезли уголь. Она непременно хочет поделиться с нами. Как мы ни отказывались, настояла на своем и прислала нам мешок угля.

Печь, заправленную каменным углем, нам было так же трудно растопить, как домну. Нужна была растопка древесная, щепки. На рынке каждая вязанка стоила баснословных денег, а в универмаге по довоенным ценам продавались стационарные мольберты и пачки карандашей. И никто их не брал, не потому что руки не поднимались, просто не догадались.

В один из зимних вечеров к нам пришли Эльконины. Едва успели вскипятить кофе, как отключили свет. Просидели за беседой в темноте до полуночи. Ночь была светлая, красивая.

На другой день Витя рассказывал, что на Жуковской на них напали, хотели раздеть, Виктор отбился. Что хотели с них снять, не представляю.

Заходили к нам Родионовы, они проездом из Куйбышева. Рассказали, что Тырса, вывезенный из Ленинграда, умер от дистрофии.

К нам часто заходят. Наша квартира как узловая станция, на которой перекрещивается множество дорог. С одной стороны фонд и столовая художников, совсем рядом Алайский базар, рядом Пушкинская, где Союз художников и издательство «Советский писатель».

Сегодня днем зашел папа. Он работает юрисконсультом в Управлении железных дорог, в своем учреждении, вывезенном из Москвы. Он очень худ. Ему приходится делать огромные концы на работу и обратно.

Мне нечем его накормить. Отец нервен и раздражителен. Вспылив, ушел. На душе тяжело. Отец хочет уехать в Москву как можно скорее, через пол года ему это удастся.

Приехала с госпиталем, с санитарным поездом, дочка нашей хозяйки, медсестра. Она приехала с солдатом, он из-под Ржева, в отпуску после ранения. Мы предлагаем им разгородить комнату, но они отказываются и селятся в прихожей. Они заняты любовью, и это все, чего они хотят. Дочь, кажется, переводится в Ташкент. Ее мать в больнице, попала в Самарканде в автомобильную аварию.

Весной сорок третьего переезжаем на пятую по счету квартиру, для нас самую счастливую, в центре города, рядом с улицей Фрунзе, в зеленом районе Ташкента. Дом большой, трехэтажный, городского типа. У нас светлая с деревянной верандой комната на третьем этаже. Хозяйка русская, с пятнадцатилетней дочерью, муж узбек, председатель колхоза, с ними не живет. Хозяйка часто уезжает к нему.

Вся обстановка — очень хлипкая железная кровать, большой сундук и маленький столик, старинный, для рукоделия, с витыми ножками, — купил его на базаре. И дивный вид на сады, а в хорошую погоду в небе зависают снежные вершины Чимгана.

Наводим уют в нашей комнате. Стену у кровати освежили гуашью, нарезали трафареты: тигры, олени, диковинные птицы и тропические цветы. Тампоном по трафарету нанесли на стену всю эту красоту. Комната радует глаз.

У нас почти совсем нет ничего, все наши вещи еле покрывают дно сундука. На его крышке разложили пару альбомов, Часослов герцога Беррийского, толстую монографию об импрессионистах с офортами Сезанна и Писарро. Этюдники и книги «Советского писателя» с моими рисунками. Вот и все. Думается, что для жизни надо не так уж много.

Фиалка где-то поранила ногу, у нее высокая температура. Соседи сказали, что рядом, в нескольких шагах от нас, живет замечательный хирург Кейзер, он хороший человек, и, если я попрошу его, он обязательно придет.

Кейзеру лет пятьдесят пять, умное, доброе лицо, совершенно седой, тонкий и легкий. Он садится у постели, осматривает больной палец и не может отвести глаз от наших стенных росписей. Он делает надрез, перевязывает рану и говорит, что завтра зайдет, чтобы мы сами ничего не делали. От гонорара со смехом отказывается, еле уговорили. Так началось наше знакомство с человеком редкостно хорошим, которому мы многим обязаны, с которым дружили пятнадцать лет.

Думаю, что несколько лет, которые мы прожили в Узбекистане во время войны, в московской сутолоке показались бы нам лишенными всякой реальности.

Семья Кейзера: его жена Лидия Семеновна и сын Стива, геолог. Живут в собственном доме, три комнаты, веранда и сад. Дом новый, красивый, с большими окнами. Обстановка дома с некоторой претензией на ташкентскую роскошь. Лидия Семеновна не лишена чувства прекрасного, скорее декоративного, любит вышивки и украшения. Фиалка в благодарность расписала печь в комнате Лидии Семеновны красными тиграми, газелями, змеями и тропическими цветами. После этого печь выглядела как черного лака драгоценная китайская ваза. Лидия Семеновна сказала, что она скорее будет всю зиму мерзнуть, чем погубит эту красоту. И это были не пустые слова. Затем, увлеченный таким восторженным отношением к искусству, я расписал высокие двустворчатые двери цветами, затем в порыве вдохновения я расписал в той же комнате, которая служила гостиной, кессонированные потолки райскими птицами, бабочками и стрекозами. Восторгам не было конца, соседи приходили смотреть росписи. И было в этом восторге что-то наивное и трогательное, что в общем-то так редко встречается.

Наши отношения с Кейзерами, особенно с Александром Федоровичем, быстро перешли в дружбу. С Кейзерами в Ташкенте у нас появился дом. Со своей стороны, мы внесли в этот дом и нечто совсем новое: иную меру вещей, особенности мышления и поведения, свойственные художникам. Надо отдать справедливость, Лидия Семеновна это сразу оценила.

Я спрашиваю себя, что стало с этими росписями, когда все умерли и в доме поселились две дочери Стивы от разных матерей, разделив по суду этот дом пополам. Наверное, все хорошо забелили, смеясь над старой идиоткой.

Фиалка получила вызов из театра и уезжает. Наше пребывание в Ташкенте подошло к концу. Я жду вызова и готовлюсь к отъезду. На прощание в Союзе художников устроил выставку своих работ.

На всю жизнь полюбил Узбекистан и с грустью расставался с ним.

За эти годы, как мне кажется, я определился как художник с собственным видением, с собственной манерой выражения.

Поездка в колхоз

Ташкент сорок второго года. Ранним утром в составе агитбригады я выехал в поездку по колхозам области. В нашей бригаде артисты и корреспондент «Ташкентской правды». На мою долю портреты ударников.

В маленьком автобусе переехали русло высохшей горной реки, непроходимой и бурной в весенний паводок. За окном автобуса расстилалась до самых предгорий Чимгана розовая в лучах восходящего солнца пустыня.

Приехали в колхоз. Навстречу нам на велосипеде тучный председатель, за ним бежал босой счетовод в коротком халате, с туго набитым портфелем. После торжественно-подобострастной встречи зеленый чай с лепешками и изюмом. Потом отдыхали у арыка. Сопровождавший нас в поездке молодой узбек — на поясе в кобуре револьвер — рассказывает, как у себя в Ташкенте он «дает жизни» врагам народа. Под лучами горячего солнца в блаженном оцепенении боремся со сном.