— Просто не верится! Людей приговорили к смерти, а они еще учат иностранные языки! Какой смысл? — С тех пор, как Юй Шу-сю ближе познакомилась со своими соседками по камере, настроение ее немного улучшилось. Сейчас, слушая Чжэн Цзинь, она и верила ей и не верила; в широко раскрытых глазах горело любопытство.

Чжэн Цзинь подняла голову. Тусклый свет лампы освещал теперь ее лицо — такое чистое и прекрасное, что, хотя в нем не было ни кровинки, это ничуть не уменьшало его редкой красоты. Дао-цзин снова про себя подумала: «Как она похожа на мраморное изваяние! Жаль, что я не скульптор!»

Она хотела что-то сказать, но Чжэн Цзинь тихо остановила ее:

— Подожди!

Из коридора донесся топот тяжелых сапог часовых. Подождав, пока шаги удалились, и не дав Дао-цзин говорить, Чжэн Цзинь продолжала:

— Сестренки, вам кажется это удивительным? А ничего удивительного тут нет. Вы должны понять: это ведь не обычные люди, а коммунисты, члены нашей партии. А когда человек верит в коммунизм, хочет бороться за правду, за счастье для большинства людей и не боится пожертвовать ради этого собой, он один становится таким же сильным и могущественным, как десятки, сотни людей, как все человечество. Вам понятно, девушки? Такой человек не может умереть никогда! Поэтому в тюрьме я видела много коммунистов, которым оставалось жить всего лишь несколько минут, но они не унывали и продолжали упорно работать. Ведь коммунисты не умирают!

Дао-цзин жадно ловила каждое ее слово. Подумать только, перенесла жестокие пытки, больная, а сколько в ней бодрости, веры в жизнь, желания всеми силами помочь им, воспитать их!

«Еще не начав борьбу, думать о смерти — это неправильно», — промелькнули в сознании Дао-цзин слова, сказанные когда-то Лу Цзя-чуанем. Но она так и не сумела до конца избавиться от своих наивных фантазий. Сколько еще нездорового, неустойчивого было в ней! У нее не хватало смелости бороться до последнего вздоха, она мечтала о смерти, которая сделает ее героиней. А в этом ли заключается настоящий героизм? Повернув голову, она взглянула на Чжэн Цзинь, и ей стало стыдно.

А Юй Шу-сю? Эта девочка хоть и продолжала тосковать о маме, о доме, плакала она все меньше и меньше… и, наконец, потихоньку соскользнула со своей койки и подсела к Дао-цзин — глаза ее, не отрываясь, следили за рассказчицей. Юй Шу-сю была захвачена необыкновенным, почти фантастическим рассказом о борьбе заключенных.

На четвертый день вечером Чжэн Цзинь продолжила свой рассказ.

— В тюрьме у нас была своя редакция… — Она улыбнулась и закрыла глаза. — Мы выпускали два-три журнала и одну газету — «молнию», служившую нам источником информации и средством связи. Одни из нас писали статьи, другие редактировали их, третьи по очереди переписывали. Я была переписчицей. Днем писать было нельзя, поэтому ночью, под охраной дежуривших у дверей подруг я, накрывшись с головой ватными одеялами — одного было недостаточно, и приходилось брать два-три, — зажигала под ними коптилку или фонарик и всю ночь писала на полу…

— Вы почему разговариваете? Пора кончать! Часовой заметит — шутить не будет! — прильнув к замочной скважине тихо проговорила надзирательница.

— Мамаша, помогать — так до конца! Вы хороший человек, позвольте уж нам поболтать, — ответила ей Чжэн Цзинь. — Заключенным ведь так тяжело — вот и вспоминаем родных.

Надзирательница ничего не ответила.

Чжэн Цзинь улыбнулась и проговорила:

— Эта женщина из бедной семьи, она сочувствует нам… Ну, на сегодня хватит. Я что-то очень ослабла, да и сердце пошаливает.

Она дышала порывисто и не проронила больше ни слова, будто задремала. У Дао-цзин и Юй Шу-сю от боли сжались сердца, они не решились больше тревожить Чжэн Цзинь. Но, передохнув немного, Чжэн Цзинь сама протянула к Юй Шу-сю руку и ласково сказала:

— Милые девочки, мне, как и вам, так хочется жить! У меня есть отец, мать, сестра, братишка, много хороших друзей, товарищей… Я люблю их и мечтаю вырваться из этой зловещей тюрьмы, чтобы снова надо мной сияло солнце и я могла вместе с ними петь, веселиться.

Юй Шу-сю наивно спросила:

— А муж у вас есть? Мне кажется, он должен быть таким же прекрасным, как и вы.

Чжэн Цзинь оживилась.

— Муж? Ты права: он действительно замечательный человек. Высокий, сильный, любит музыку, искусство, хорошо пишет, всегда жизнерадостный. Мы с ним вместе учились. Он очень любит меня.

— А где он сейчас? — спросила Дао-цзин. — Сестра Чжэн, мне бы так хотелось увидеть его!

— Сейчас? Сейчас он очень далеко отсюда. Я не виделась с ним уже четыре года… Линь Дао-цзин, Юй Шу-сю, не будем о нем говорить. Я расскажу вам лучше другую историю, которая также произошла на моих глазах. Хотите послушать, если вы не устали, конечно? А у меня бессонница — все равно не засну, и часовые ночью не очень следят. — Чжэн Цзинь воодушевилась. Она призвала на помощь все свои силы и стала рассказывать, часто останавливаясь. — Ли Вэй был умный, способный юноша — настойчивый и любознательный. Перед Революцией двадцать пятого[112] года он вступил в Коммунистическую партию. Ли Вэй занимался подпольной работой в Шанхае, а его жена работала там же на шелкопрядильной фабрике. Для конспирации Ли Вэй вынужден был маскировать свой дом под богатый особняк. И послушайте, как жена приходила к нему. На фабрике она работала в короткой куртке, а чтобы прийти к мужу, должна была переодеваться в длинное шелковое платье-халат. Но переодеваться было негде. Оставалось заворачивать платье в сверток, брать его под мышку и, свернув в безлюдный тупичок рядом с особняком, выжидать удобный момент, чтобы быстро переодеться. Только после этого она могла войти в дом.

— Ай-й-я! А если бы в это время кто-нибудь вошел в переулок, да еще мужчина — стыд-то какой! — не выдержав, перебила Юй Шу-сю. Она так переживала за эту незнакомую ей женщину!

— Юй Шу-сю, не перебивай. Она любила своего мужа и, чтобы встречаться с ним, не останавливалась ни перед чем, — сказала Дао-цзин, а затем обратилась к Чжэн Цзинь. — Прошу вас, рассказывайте скорее, что было дальше.

Чжэн Цзинь улыбнулась.

— Сестренки, не торопите меня. Дайте вспомнить. Так вот. В тридцатом году их обоих арестовали и поместили в Сучжоускую тюрьму. Враги были рады, что схватили Ли Вэя. Они знали, что он один из руководящих деятелей Компартии и ему многое известно. И они решили любыми средствами — угрозами, подкупом — заставить его выдать им организацию и явки. Но как враги ни изощрялись, как ни пытали Ли Вэя, им не удавалось сломить его. Он стойко переносил нечеловеческие мучения. Даже когда он узнал, что его жена в той же тюрьме, то он, чтобы не выдавать ее, подавил в себе свои чувства и притворился, будто не знаком с ней. Он продолжал упорно бороться с врагами и руководил борьбой товарищей-заключенных. Гоминдановцы пришли в ярость и, наконец, решили испытать последнее средство. Это было хуже пытки. Они привезли Ли Вэя в Шанхай, надели на него шикарный европейский костюм, бросили в машину и поехали вместе с ним арестовывать его товарищей. Когда прибыли на место, они стали вытаскивать его из машины, но Ли Вэй ни за что не соглашался выходить. Они били его, выкручивали руки, но ничего не помогало. Он громко закричал, обращаясь к толпе: «Я заключенный, но они заставили меня надеть этот костюм, посадили в машину! У меня болят раны, я не хочу выходить, а они бьют меня! Смотрите, какое зверье эти гоминдановцы!..» Враги не знали, что делать. В дикой злобе они отправили Ли Вэя обратно в тюрьму. Вернувшись, он сказал товарищам: «Больше со мной возиться они не будут. Настала пора прощаться с вами». Тяжело было товарищам слушать эти слова. А он каждый день по-прежнему садился за книги, работал, делал зарядку — словом, был все таким же бодрым и веселым. Он любил чистоту и, как только ему удавалось раздобыть где-нибудь немного воды, тут же с удовольствием принимался мыться. У него были большие глаза, черные волосы, он был высокого роста, широкоплеч и очень красив. Все товарищи, даже тюремные надзиратели, уважали и любили его. Ли Вэй был хорошим оратором и пользовался любым случаем, чтобы вести пропаганду наших идей. Иногда он пел — у него был чудесный тенор. Некоторые еще не потерявшие совесть надзиратели под его влиянием изменили свое отношение к заключенным: перестали их бить и издеваться над ними.