Хотя Бай Ли-пин была постарше подруги, но по мере того, как она говорила, на нее нахлынули воспоминания о собственных отце и матери, о родных местах. Не в силах больше сдерживаться, она, так же как и Цуй Сю-юй, разрыдалась.
В этот вечер Линь Дао-цзин тоже была здесь.
Бай Ли-пин была ее соседкой. Ло Да-фан, который часто заходил к Бай Ли-пин, познакомил их. Когда наступили зимние каникулы и Юй Юн-цзэ уехал к родным в деревню праздновать Новый год, Дао-цзин не поехала с ним. Она одна сидела дома, и гостеприимная Бай Ли-пин пригласила ее на Новый год в свою компанию.
Из всех собравшихся Линь Дао-цзин знала лишь Бай Ли-пин и Ло Да-фана, поэтому она молча сидела в уголке и слушала других.
Обычно живой и общительный, Ло Да-фан сейчас сидел возле окна, молча опустив голову. Даже Сюй Нин, который только что громко выражал свой протест, и тот притих и задумался.
— Всякий раз, когда наступает веселый праздник, вдвойне тяжелы воспоминания о родных! О любимая Сунгари[45], все так же пре… прекрасны ли твои чистые воды? — всхлипывая, заговорил сидевший у стола с рюмкой в руке невысокий юноша в потертом костюме и с растрепанными волосами. Он был пьян. Теперь один лишь его голос, прерываемый пьяными всхлипываниями, нарушал общую тишину.
Взоры всех присутствующих устремились на него. Бай Ли-пин перестала плакать, вытерла глаза, быстро подошла к нему и отобрала у него рюмку.
— Как тебе не стыдно, Ю И-минь! Что за вздор ты мелешь!
Но даже вмешательство хозяйки не помогло: в углу послышался другой пьяный голос — это заговорил мужчина лет тридцати в сером ватном халате, с продолговатым неприятным лицом под шапкой длинных спутавшихся волос:
— Господа, давайте забудем о государственных делах! Человек живет один раз! Жизнь течет словно вода: миг — и приходит смерть… Я не могу вынести этого! Я не могу!.. Жизнь проходит, как короткий сон. Я не могу, не могу этого перенести!..
Цуй Сю-юй подскочила к пьяному и, тыча ему пальцем в нос, с негодованием сказала:
— Великий деятель искусства Ван, сколько вина ты выпил? Я вижу, ты напился до такой степени, что перестал походить на настоящего китайца. Подумай, в какое время ты живешь? Наша родина под угрозой, наши семьи гибнут, а ты… болтаешь подобный вздор, слизняк! Покинь башню из слоновой кости, в которую ты сам себя заточил!
Сюй Нин небрежным жестом отбросил со лба свои густые черные волосы и, в свою очередь, сказал:
— Отважный Ван, прошу тебя, очнись! Сейчас угроза нависла над провинцией Жэхэ, неспокойно стало во всем Северном Китае. И в это время ты напыщенно болтаешь о небытии?
Ван, вытянув шею, посмотрел посоловевшими глазами на холодно улыбавшихся Сюй Нина и Цуй Сю-юй и весь съежился, словно побитая собака. Глядя на него, все, кто был в комнате, разразились хохотом.
Через некоторое время общая беседа возобновилась.
— Бай Ли-пин, давай поговорим откровенно! Ведь твоя комната не чайная, где обычно висит объявление «говорить о государственных делах воспрещается»? — виновато попросил Ю И-минь, глядя на Бай Ли-пин.
Девушка улыбнулась.
— Я знаю, что сейчас у всех много горьких дум. Я не сторонница молчания, но мне не хочется бередить ваши душевные раны… И теперь, когда наступает Новый год, надо веселиться — ведь такой праздник бывает раз в году! — Бай Ли-пин задумалась на мгновение. — Хотите, я расскажу вам одну историю, а после меня еще кто-нибудь, и так все по очереди…
Молодежь утихла, и Бай Ли-пин начала:
— После событий «18 сентября», когда восемьсот тысяч шанхайских рабочих организовали Союз сопротивления Японии и спасения родины и в Нанкин были направлены делегаты, чтобы потребовать от правительства немедленного начала военных действий и выдачи оружия рабочим, наши бэйпинские студенты, так же как и студенты других городов, поехали в Нанкин, чтобы подать гоминдановскому правительству петицию. Чан Кай-ши, как всегда, решил славировать: он собрал в Центральной военной школе прибывших студентов и выступил перед ними с речью. Послушайте, что он говорил.
Бай Ли-пин увлекалась театром, и сейчас, приняв театральную позу, она заговорила, удачно подражая произношению и интонациям Чан Кай-ши:
— «…Сейчас… правительство как раз… активно готовится… дать отпор японцам; если через три года захваченные японцами районы не будут возвращены нам и Китай не сможет возродиться, то я умру. — Говоря это, Бай Ли-пин сделала рукой жест, будто перерезает себе горло. — А когда я умру, погибнет и весь Китай!»
Она так искусно подражала голосу и жестам Чан Кай-ши, что все хохотали до слез. Сидевший с опущенной головой и тяжело вздыхавший Ван улыбнулся, а Ю И-минь даже подскакивал на стуле от смеха.
— А!.. Кто слушает болтовню Чан Кай-ши! — возбужденно сказал Сюй Нин. — Вскоре же после его выступления студенты всей страны организовали в Нанкине мощную демонстрацию. В авангарде шли студенты нашего университета. Вместе со студентами Нанкинского университета они окружили и разгромили помещение ЦК гоминдана. Досталось и редакции газеты «Чжунян жибао»[46]. А когда студенты подошли к зданию, где заседало правительство, и над толпой пронесся крик: «Долой продажное правительство!», чванливые министры настолько испугались, что приказали покрепче запереть железные ворота. Эта демонстрация происходила в прошлом году, семнадцатого декабря. Помните? — Сюй Нин неожиданно поднес кулак к носу Вана, который опять весь съежился от испуга.
В комнате раздался взрыв хохота.
— Ну и молодцы Бай Ли-пин и Сюй Нин! Вы развеселили нас. Позвольте теперь и мне рассказать кое-что, — заговорил Ло Да-фан, весь вечер до этого молчавший и чем-то озабоченный. Но стоило ему заговорить, как его лицо просветлело. — Сюй Нин и Лу Цзя-чуань во время нанкинской демонстрации испытали на себе «преимущества» и «прелести» гоминдановского господства. Ли Мэн-юю и нескольким другим нашим руководителям удалось скрыться, но нас, сто восемьдесят пять человек, арестовали и бросили в Сяолинвэйскую тюрьму, где по ночам, особенно в ненастную погоду, было ужасно холодно лежать на каменном полу в камерах, похожих на склепы. Однажды для того, чтобы хоть как-нибудь согреться, мы улеглись один на другого целой кучей… Кое-кому даже удалось отогреться и заснуть. Положение наше было незавидное, и все же среди нас находились такие, которых, невзирая ни на что, посещало поэтическое вдохновение. Стихи сочиняли все, кто мог. Объяснялось это главным образом необходимостью хоть как-нибудь скрасить тюремное существование и поддержать бодрость духа.
И вот решили мы с одним товарищем организовать концерты. Успех наших выступлений, конечно, не был грандиозным, но наши номера все же нравились. Бывало, среди ночи откуда-нибудь из угла раздавался голос:
— А что, ребята, не хотите ли вы еще раз послушать нашу песню — песню студентов Пекинского университета?
Из другого угла подхватывали:
— Конечно, хотим, спойте!
Так мы нашу тюрьму, нашу мрачную камеру Сяолинвэя превращали в концертный зал. И, поверьте, товарищи слушали наши грубые, нестройные голоса с не меньшим вниманием, чем голоса каких-нибудь выдающихся певцов…
— Ло Да-фан, может быть, ты сочинил действительно что-нибудь гениальное? Продемонстрируй-ка свое искусство, иначе я умру от любопытства, — произнесла Цуй Сю-юй, маленькая, хрупкая девушка с большими глазами, смотревшими на Ло Да-фана с немым обожанием, считая, что все, что бы он ни сделал, прекрасно и выше всяких похвал.
Ло Да-фан рассмеялся:
— Друзья, вы ошибаетесь, я совсем не умею ни петь, ни сочинять. То, что я сочинил в тюрьме, очень несовершенно. Но когда мои товарищи были в тяжелом положении, мои «произведения» можно было слушать.
Он прищурился, склонил голову набок и неумело, но громко начал читать:
— «О Пекинский университет! Твои студенты ничего не боятся! Они понесли свои знамена на Юг, чтобы спасти наш Китай!» Дальше есть еще такое место: «Нас арестовали, нас избивали, два дня не давали пищи, но нам все было нипочем! Нас бросили в тюрьму, но и это не сломило наш дух! О неустрашимые герои, о Пекинский университет!»