Что эти пятьдесят долларов! Даже не пятьдесят, а уже меньше — успел истратить. Если бы карманы были набиты деньгами, тогда б он развернулся, тогда показал бы, чего стоит. Пусть бы тогда глядели на него эти ничтожные биргусовцы и завидовали!

Только что Пуол выпил целый стакан сока из сахарного тростника. Лавочник, по виду китаец, отгоняя мух и ос, при нем же пропустил между валиками пресса длинный стебель тростника, выдавил сок, подставив посудину под лоток… Пуол пил и морщился: ничего особенного, сладкий, даже губы слипаются, теплый, отдает зеленью и жажду нисколько не утоляет. А когда представил, что под пресс попали мухи и осы и китаец из них тоже надавил соку, его замутило, тошнота подкатила к горлу. Плюнул, пошел дальше.

Возле какого-то шинка, двери которого выходили в скверик, стояли под деревьями столы и стулья, тут обслуживали клиентов на свежем воздухе. Пуол, придав себе важный вид богатого барчука, уселся в тени за стол. Не успел оглянуться — где же кельнер? — как тот уже сам подбежал, схватил с левого локтя салфетку, махнул ею по столу, склонился: «Что прикажете?» Ах, как понравилось Пуолу, что ему кланяются, как польстило это его самолюбию, возвысило в собственных глазах! «Что-то есть во мне такое… этакое… А парень не старше меня по годам. И мне кланяется!» Кельнер с беспокойством поглядывал на другой столик, где усаживалась пожилая пара, по виду малайцы. «Что прикажете?!» — снова спросил кельнер. «Оранжаду! И похолодней!» — «Будет сделано!» — парень полетел от него к той пожилой паре и там дважды склонился в поклоне, после чего мигом исчез за дверями шинка, с треском раскидав в стороны бамбуковую штору-ширмочку с изображенными на ней пальмами. Примерно через минуту выскочил с подносом, на котором стояли три высоких разноцветных пластмассовых фужера с питьем, один поставил возле Пуола — о стенки фужера застучал кубик льда, — помчался к пожилой паре.

Пуол сначала вынул полиэтиленовую соломинку из фужера как ненужную, хлебнул через край, прямо с кусочком льда. Так и держал на языке льдинку, смакуя сок. Но увидел, что малайцы не торопятся проглотить питье, потягивают его через соломинку, сосредоточенно и спокойно поглядывая по сторонам. Лед они не берут в рот, кусочки его глухо постукивают о стенки фужеров, особенно когда малайцы начинают помешивать сок соломинками. «Вон оно что… — Пуол нагнулся над своим фужером, — тьфу!» — выплюнул в него кусочек льда и тоже засосал оранжад через соломинку — важно, с независимым видом поглядывая туда-сюда. Пуол будет делать все так, как эта пара притомившихся бизнесменов, будто бы небогатая на вид, а на самом деле — ого-го… Пуол все, что надо, перенимет, всему научится. Он ничем не хуже, так почему бы и ему не стать богачом в конце концов? Чтоб все кланялись ему…

— Еще стаканчик! — приказал он кельнеру. Уже сегодня, в первый день своего бродяжничества по столице, хотелось сделать все возможные шаги к той жизни, какой когда-то будет жить, той карьере, которая принесет ему деньги, деньги, деньги… Любые, в любой валюте.

Высосал второй стакан, даже в животе забурчало, сунул льдинку, как обезьяна, за щеку — пошел бродить дальше.

Проходил улицу за улицей, брел возле высоких домов и низких, по широким улицам и грязным закоулкам, миновал несколько площадей. Постоял, понаблюдал немного за тем, как меняется почетный караул возле султанского дворца. «Ха, одни остолопы топают ногами, другие с раскрытым ртом таращат на них глаза…» — подумал он. Заглядывал в какие-то лавочки, магазины, аптеки, где тоже что-то пил. Потолкался на базаре… Нарочно спотыкался на разложенные на циновках овощи и фрукты и первым начинал ссору, если торговцы и торговки возмущались. То у одного, то у другого брал что-нибудь попробовать, приценивался, торговался, а потом охаивал товар и шел дальше.

Попал в кинотеатр, хотя сначала хотел пройти мимо. Привлекло нарисованное на афише чудовище — не то человек-великан, не то гигантская обезьяна, с красной пастью, клыкастая, обросшая шерстью, лазит по городу, превращая в кучу обломков небоскребы, давит людей. Сидел в зале, окаменев от страха, но ни разу не вскрикнул, не пискнул, хотя обезьяна-гигант на экране разрывала людей на куски, высасывала из них кровь.

Был уже вечер, когда он вышел из кинотеатра. На Рекриэйшенстрит — улице отдыха и развлечений — полыхали разноцветные рекламы, манили рестораны и кабаре. Возле каких-то не очень броских дверей без всякой вывески его остановила молодая парочка. Пуол поддался на уговоры, ступил за порог этих дверей…

…Выбросили его, пьяного, после полуночи. В голове сильно шумело, а в кармане было тихо, тихо.

Поднял его с тротуара полицейский. Пуол уже немного протрезвел. «Марш отсюда! Где твой дом?» — казалось, грозно спрашивал охранник порядка. «Там!» — неопределенно махнул рукой Пуол куда-то в сторону порта.

Остаток ночи провел в том сквере, где пил оранжад. Прогнал со скамейки какого-то нищего. Когда тот начал возмущаться, пригрозил прирезать его. Чтоб показать свое отвращение к нищему, постелил на место, где он лежал, взятую в мусорнице газету «Фридом» («Свобода»). Под утро его снова поднял полицейский: «Спать тут опасно…» — «Могут обворовать», — насмешливо закончил за него Пуол и вывернул пустые карманы.

Он сам готов был кого-нибудь обчистить, да все гуляки уже разбрелись по домам, а добропорядочные жители еще не просыпались.

Через какой-то час начали разъезжать мото и велоколяски, машины-фургоны, развозить по лавкам продукты. Богатым горожанам заказы доставлялись на дом. Пуол проследил за тем, как высокий индус в чалме остановил коляску возле одного особняка, взял из-за спины прикрытую белым корзину, поставил ее на столб у ворот — высоко, на уровне головы, нажал на кнопку звонка, вызывая повара или слугу. И тут же снова сел за руль, покатил дальше. Отъехал он, может, всего шагов на десять, как Пуол был уже возле ворот, запустил руку в корзину. Нащупал большую, посыпанную рыжеватыми крупинками сахара, булку. Не стал шарить, что еще там есть, наддал ходу.

В этот день начали украшать столицу к празднику коронации султана. По городу развозили и развешивали флаги, плакаты, гирлянды цветов, портреты султана и членов его семьи, строили арки, увивали их венками, разбивали дополнительно торговые палатки, натягивали на пустырях тенты для столовых, где будет раздача похлебки для бедных. Людей на улицах заметно стало больше, было много приезжих. Пуол слонялся среди них и чувствовал себя как рыба в воде. У одной дамочки выхватил из рук хозяйственную сумку — увидел на ее дне пузатенький с кнопочками кошелек — и пустился наутек. Запутывал свои следы в каких-то закоулках, а когда стало тише — снова подался в центр. В кошельке вместе с мелочью было восемнадцать долларов и двадцать центов. Ничего себе! И так легко заработал эти доллары! Жаль, что кошелек старенький, не загонишь…

Зашел в лавочку, купил легкие туфли, оглядел ноги в низко поставленном зеркале — сам себе понравился! Как джентльмен, а не вор… Он еще не знал, что настоящие крупные воры, мошенники и гангстеры имеют вполне пристойный, даже респектабельный вид.

Пока еще не знал, где проведет вторую ночь в столице.

С ночлегом все решилось совершенно неожиданно.

Шел по Томмироуд мимо больших английских казарм и с удивлением заметил, что эта «Солдатская дорога» скрещивается с той улочкой, где из него высосали все, что можно, и вытолкали потом за ненадобностью на тротуар. Пошел дальше, за перекресток, по Томмироуд, замечая, как все больше мельчают дома, глуше и грязнее становится улица. Это была, наверное, последняя улица, которую он еще не обследовал, не оглядел. Через сводчатые проезды видны были за дворами лабиринты улочек и закоулков, разные по высоте дома и домишки, хибары лепятся одна к другой, некоторые пристройки трехстенные или почти круглые, будто сторожевые башни. И крыши были разные: и высокие, многоскатные с какими-то железными флажками, и плоские, почти без наклона, низко стоящие на стенах, и такие, у которых края завернуты, как в китайских пагодах. Под стенами тут и там играют возле помойных ям и грязных луж дети, сидят старухи.