При этих словах Сева с Лешкой смущенно переглянулись, вовсе не удивляясь ее смелому тону, вопросам ее, а как бы чувствуя за ней правоту, потому что и вправду они с Лешкой живут как-то сонно, а горожанка сразу же, едва оказалась в деревне, ловко вскочила на лошадь и побывала на большаке, в полях, и у ручья, и у леса, и на все она глядит свежо и восхищенно, будто ей некогда, будто ей дальше с рассветом скакать, будто уже не первый день она так скачет.

— Ну, что у вас новенького? — допытывалась Кира, не вынимая рук из карманов и расхаживая. — Хоть бы придумали какую-нибудь штуку…

И тогда Лешка, совершенно сбитый с панталыку ее прекрасным появлением, ее смелыми повадками, непринужденностью, промямлил, запинаясь:

— А у нас это… бычок есть.

Стыдно было Севе за приятеля, за его дурацкое напоминание про бычка, как будто интересно слушать горожанке, повидавшей многое, про бычка, но вот горожанка восхищенно глянула на бычка, потом на Лешку и улыбнулась, просияла, руки вынула из карманов и потерла их одна о другую.

— Снимай-ка свою красную майку! — приказала она Лешке. — Сейчас мы корриду устроим!

И Лешка охотно стал раздеваться, а Кира ему помогала, и потом Сева уже с улыбкой наблюдал, как стала Кира этой красной майкой, словно мулетой, взмахивать перед мордой туповатого пятнистого бычка. А бычку-то что, он и без того прет на человека, упрямо пошел он и на красный мелькающий цвет, а цвет ускользал от него в другую сторону, и бычок опять упрямо целился головой на красное — и было это все так здорово!

Жизнь устроена удивительно. Еще день назад не знал Сева о Кире, а теперь с восторгом глядел на нее, как она ловко дурачит бычка, и казалась ему горожанка в техасских брючках необыкновенной, отчаянной девчонкой, и он изумленно представлял ее на лошади, с развевающимися короткими волосами, напоминающими холку, и думал, что совсем по-иному, скучновато было бы здесь без Киры, хоть об этом не могла прийти мысль еще вчера, — вот как удивительно устроена наша жизнь.

Ему самому захотелось поиграть с бычком в корриду, повзмахивать мулетой захотелось, на волосок от смерти захотелось быть, и он шагнул в нетерпении к Кире. Лешка тоже шагнул, а Кира, наверное, почувствовала их нетерпение и, разрумянившаяся, с блестящими глазами, уступила им мулету, уступила суровую работу испанских мужчин.

Наверное, оттуда, с бригадирского двора, куда она ушла как-то сразу, вмиг, она еще долго наблюдала за ними, как дразнят они бычка красным цветом, как настойчиво говорят друг дружке: «Леш, дай-ка я», «Сева, постой, хватит, я теперь», как сердится пятнистый бычок, поддевая воздух. Все это, наверное, видела Кира, потому что оттуда, из-за ивового зеленого, живого плетня долетел ее требовательный голос:

— Живее, смелее, тореадоры! Каждый из вас может прославиться в Севилье…

2

Для Севы стронулась с места привычная жизнь и вообще что-то устойчивое в этом мире нарушилось, и он, просыпаясь, думал уже не о том, что в лес пора, пока не обобрали бабы всю землянику, а про горожанку Киру думал и старался уловить отчетливый топот копыт маленькой гнедой лошади, и улавливал этот спешный топот, выбегал на улицу, на которой уже не было лошади, а лишь пыль, поднявшаяся странно, в форме чулок. И пока распадалась эта пыль, Сева все посматривал по деревне, завидуя себе, что вот услышал он мимолетный топот. Но напрасно он так завидовал себе, потому что и вечером появлялась на улице наездница. Как быстро мчалась она на неутомимой лошади, как взмыкивали коровы, кропившие запыленный подорожник лишним молоком, как давилась лаем катившаяся сбоку собака, как поворачивал морду на дорогу пятнистый бычок, уже совсем готовый для корриды! А Севу знобило от нетерпения, что вот сейчас появится Кира, что ей покажут обученного на испанский манер бычка, — и ей понравится все, и она засмеется… Хорошо было знать, что вот сейчас, в сумерки, послышится топот.

И вот в сумерки, когда Сева с Лешкой подпирали изгородь, наигравшись с бычком, прискакала горожанка в техасских брючках, осадила лошадь на бригадирском подворье и тут же выбежала к ним, обиженно как-то приговаривая:

— Да отстаньте от этого тупого бычка! Не надоело вам? Вот я вам такой клад покажу!

И первая шагнула по темной улице, не оглядываясь, точно зная, что за нею пойдут они с Лешкой хоть куда. Сева действительно готов был идти за нею хоть в огонь, хоть в подземелье, и он шел, замирал, вздрагивал от покойных голосов сидевших на завалинках дядек и баб, ждал приключения, и открывшаяся с околицы чернота леса показалась ему чужой, неведомой стороной.

Безмолвно шли они к лесу, деревня точно бы провалилась под землю, потому что летом не любят зажигать в деревнях электрический свет, и все темно было позади, все мрачно было впереди, лишь тосковали — уже не понять где — голоса, поющие в отдалении.

В неузнаваемом ночном лесу сладко пахло земляникой, и было бы страшно идти в чащу, в потемки, если бы не Кира, которая вела их куда-то вглубь, и Сева понимал, что вовсе не клад открыла Кира, и все-таки заманчиво было идти, оглядываться во тьму, таить дыхание, как будто и на самом деле идешь на поиски клада.

И вот засветилось самоцветно то, что не было кладом, но можно было вообразить драгоценностями и эти горевшие холодным люминесцентным жаром светлячки, лежавшие грудой. Кира взяла несколько бледных гнилушек и стала подбрасывать в ладони, Сева тоже взял, а Лешка принялся набивать ими карманы. Ладонь у Киры слегка озарялась светлячками, а все же Сева представлял себе таинственную находку, когда он видел на узкой ладони Киры светлячки, и все было таинственным, фантастическим: их появление в лесу, их тихий счастливый говор, этот клад и то, что исчезла деревня, словно провалилась, едва покинули они ее.

— Глядите! — торжественно шепнула Кира и вставила в зубы светлячок, отчего засветились фосфорно, зловеще ее зубы.

Тогда и Сева и Лешка сделали то же, у Лешки получалось особенно здорово, потому что у него, как у Кощея, недоставало нескольких зубов. И вот трое разбойников двинулись из леса, и так идти им было жутко и хорошо — Сева чувствовал это.

Никуда не провалилась деревня, обозначалась темными избами. А может, совсем другая деревня это была, если уж начались в эту ночь странные превращения, и Сева, ощущая на зубах пресную древесную щепочку, неугасимую, светящуюся, воображал, как напугается кто-нибудь встречный, как заорет, бежать пустится: караул, нечистая сила!

И надо же, что он почти столкнулся с Мишкой Босым, прозванным Босым за то, что любил он даже поздней осенью ходить из школы босиком, связав башмаки за шнурки и перекинув их через плечо. И вот теперь Босой, не узнавая Севу, так покорно и робко спросил: «А? А?» И вдруг с воплем перескочил изгородь и загрохотал кулаками в двери чужой избы.

— Сгинь, пропади! — крикнула ему вслед Кира, и светлячок выпрыгнул у нее изо рта.

3

Отошла земляника, загорелась ягода малина по берегам речки, в которой воды по колено, и Сева с Лешкой и Кирой лазили в зарослях, обирая конфетно пахнущую ягоду, иногда срывались в воду, тут же кто-нибудь бросался спасать приятеля. Кира кричала: «Эй, морские и океанские суда! Спасите наши души!» А потом сушили одежду на кустах и сидели на берегу, как потерпевшие бедствие, а потом снова лезли по ягоду, и на смуглой, коричневой коже оставались царапины от колючек малинника.

— Куда вы только смотрите? — с упреком сказала однажды Кира, когда примчались они втроем на речку, запыхавшиеся, точно марафонцы. — Думаете, на ваше детство воды в речке хватит, а там — хоть полное обмеление?

Сева улыбнулся, уже предчувствуя какую-то новую затею. Он уже научился предугадывать Кирины выдумки, когда слышал рассерженный голос ее, и вот, пряча улыбку, смотрел на ее лицо, на отросшую гривку волос, на упругое тельце ее в голубом купальнике — и готов был, как обычно, пойти хоть в огонь, хоть в воду, если так повелит Кира, тем более что вода здесь мелкая.