— Я просто хотела встретиться с Марико. Хотела узнать, живёт ли она в Париже.

— Но я ведь говорил тебе, что её здесь нет, ты что же, мне не веришь?

Миямура задохнулся от ярости, мне показалось, что он меня сейчас ударит, — таким я его никогда не видела прежде и невольно отшатнулась, защищаясь.

Сжимая в руке щётку, он шагнул было ко мне, но вдруг повернулся и быстро скрылся в ванной. Почувствовав, что опасность миновала, я вздохнула с облегчением, но тут же из ванной раздался стук брошенной на пол щётки.

Когда Жоржетт крикнула за дверью, что ужин готов, Миямура вышел из ванной. Судя по всему, он вполне овладел собой, выражение его лица было самым обычным, и я успокоилась. В тот вечер на ужин были приглашены двоюродная сестра мадам Марсель с супругом, и я не хотела, чтобы они догадались о нашей ссоре.

Сестра мадам Марсель была замужем за евреем по фамилии Бернштейн, поэтому никто из родственников не хотел с ней общаться, и только мадам Марсель защищала её и иногда приглашала к себе в дом.

Во время ужина я внимательно наблюдала за Миямурой. В то время у меня был очень хороший аппетит, и, как ни стыдно мне было, я съела всё, не оставив ни кусочка, он же не доел суп, чего с ним никогда прежде не случалось, и даже котлету выбрал самую маленькую, хотя очень их любил. И хлеба взял всего один ломтик. Я беспокоилась, думая, что он лишился аппетита из-за нашей ссоры. Но с четой Бернштейн он беседовал с явным удовольствием. Дочь Бернштейна позировала одному известному скульптору для статуи Жанны Д'Арк, которую предполагалось установить в городе Ф. Статуя была закончена несколько дней назад, и все считали её настоящим шедевром. Бернштейн смеялся, находя очень забавным, что французы сделали объектом поклонения дочь всеми презираемого еврея, причём совершенно игнорировал то обстоятельство, что его рассказ явно шокировал и его жену, и госпожу Марсель. Только Миямура поддержал его, сказав, что видел работы этого скульптора и они ему нравятся, после чего обрадованный Бернштейн говорил уже не останавливаясь. Он обещал свозить нас к скульптору и заявил, что на обратном пути мы должны непременно заехать в Ловансон на виллу Бернштейнов, где есть прекрасный фруктовый сад и скоро поспеет клубника. Этот очень жизнерадостный лысый человек, неистово вращающий голубыми глазами, отвлёк и развеселил Миямуру, чему я была очень рада. В самом деле, если бы в тот вечер не пришли Бернштейны, мы долго бы ещё терзали друг друга, испытывая взаимную неловкость.

После ужина все прошли в гостиную, супруги Бернштеин играли на рояле, пели, и даже мадам Марсель под аккомпанемент сестры спела арию из "Травиаты".

— Конечно, в моём возрасте уже не годится петь такое… — смеялась она, потом сказала: — А не угостить ли мне вас старым коньяком, кажется, в моём погребе ещё осталась бутылка-другая? — и, звеня нанизанными на цепочку многочисленными ключами, ушла на кухню. Удивительно, эти трое веселились, как молодые, хотя были куда старше нас, а мы, словно старики, весь вечер просидели в углу комнаты.

Меня тоже просили играть на рояле, но я отказалась, не желая терзать слух парижан своим дурным исполнением. Миямура, подойдя к стоящему на мольберте посредине гостиной пейзажу Коро, рассеянно любовался картиной, приподняв обычно прикрывавшую её ткань. Он всегда говорил, что это самая ценная вещь в доме.

Когда потом мы поднялись в свою комнату, Миямура, сказав, что ему надо подготовиться к завтрашнему дню, уединился в кабинете, а я решила принять ванну. Лёжа в воде, я снова и снова перебирала в памяти наш разговор с мадам Этьен. Я хотела понять, почему муж едва не ударил меня. Однако, сколько я ни думала, единственный определённый вывод, к которому я пришла, — Марико ушла из жизни Миямуры. Наверное, он и рассердился-то не на меня, а на Марико, которая его бросила… В конце концов я совершенно успокоилась и в ту ночь спала особенно крепко. (Мне и в голову тогда не пришло, что своими подозрениями я растоптала его веру в меня, его любовь…)

На следующий день, после того как Миямура ушёл в институт, я вдруг подумала: "А не заглянуть ли мне в его дневник? Может быть, следовало давно сделать это?" Дневник лежал в ящике его стола. Он уже исписал ту тетрадь в матерчатой обложке, которую купил, когда мы возвращались из посольства, и теперь у него была другая толстая тетрадь в такой же матерчатой обложке, только на этот раз белой. Раскрыв её на заложенной промокашкой странице, я действительно увидела запись, сделанную вчера вечером.

"8 апреля. Ясно. Тепло. Она беременна, поэтому лучше не обращать внимания…" И ничего, кроме этой загадочной фразы. Полистав тетрадь, я обнаружила, что обычно в день он исписывал одну-две страницы. Нашла и записи, сделанные в тот день, когда я призналась ему в своей беременности. Он подробно описывал результаты экспериментов, во всех подробностях пересказывал содержание своей беседы с зятем госпожи Кюри, господином Жолио, а в конце было написано следующее:

"Вечером гуляли с женой по лесу. Сумерки были очень красивы, моросил холодный дождь. Жена сказала, что беременна. Удивился. Впрочем, чему тут удивляться? Боюсь только, что мне рано становиться отцом. Я ещё ничего не достиг. Да и жена… Она слишком ещё духовно незрелый человек, сможет ли она стать хорошей матерью? Сомневаюсь. И не опасно ли ей рожать, ведь в юности у неё был плеврит".

Фраза "она слишком ещё духовно незрелый человек" заставила меня улыбнуться, но я так и не поняла, что значит эта вчерашняя строчка: "Она беременна, поэтому лучше не обращать внимания…" Почему-то она вызывала у меня смутную тревогу.

Может быть, он имел в виду, что я пошла к мадам Этьен, повинуясь случайной прихоти беременной женщины, а потому призывал себя к терпению?

Как-то Миямура сказал мне:

— Я занимаюсь физиологией человека, изучаю разные проявления его организма с медицинской точки зрения и, сосредоточиваясь на плоти, забываю о духе. Мне всегда было свойственно сводить человеческую деятельность исключительно к физиологии, это от Марико я узнал, что у меня есть ещё и душа.

Значит, он настолько низкого обо мне мнения, что считает невозможным толковать мои поступки иначе, чем с точки зрения физиологии? Получается, что у меня нет ни души, ни сердца, и, поскольку я беременна, от меня можно ждать любых выходок, а ему остаётся только терпеть и не обращать внимания? Ну, это уж слишком! Да, сейчас-то я понимаю, как глупо себя вела тогда, я всё понимала превратно и конечно же не стоила его мизинца… Я действительно была слишком ещё незрелым человеком, и единственное, что ему оставалось, — не обращать на меня внимания.

Спустя два дня Миямура повёл меня к профессору медицинского университета. Этого профессора рекомендовали нам сослуживцы мужа из института Кюри, и он отнёсся к Миямуре с большим почтением, видя в нём коллегу. Естественно, он был любезен и со мной, как с женой этого коллеги. Из их разговора я поняла, что профессор хорошо знаком с исследованиями мужа и весьма высокого о них мнения. Посетовав про себя, что, наверное, только одна я ничего не смыслю в работе мужа и отношусь к нему без должного уважения, я поклялась исправиться и постараться доказать ему свою преданность. Осмотр показал, что я была на четвёртом месяце беременности.

Профессор оказался очень добрым и мягким человеком.

— Поскольку ваш муж врач, вам нечего бояться, вы можете спокойно ждать, пока созреет этот плод, — пошутил он.

"Итак, душа моя остаётся незрелой, зато можно надеяться, что созреет плод в моей утробе". Я была достаточно легкомысленна, чтобы так думать, но конечно же я была очень рада, что стану матерью, и когда мы вышли из дома профессора на улице Гренель и муж сказал, что прямо отсюда пойдёт в институт Кюри, мне почему-то очень не хотелось расставаться с ним. Он предложил в половине пятого встретиться у пруда в Люксембургском саду и сходить в кафе "Ла Маркиз" возле универмага Бон Марше выпить какао. Разумеется, я с восторгом приняла это предложение. Я хотела было направиться в универмаг, чтобы скоротать там оставшиеся часы, но тут же передумала и решила по примеру Марико побродить по территории Сорбонны. По дорожкам между старинных зданий шли девушки с портфелями. Мадам Марсель как-то говорила мне, что можно войти в любую приглянувшуюся тебе аудиторию и послушать лекцию, но на это я не отважилась. Хотя было ещё слишком рано, я двинулась в сторону Люксембургского сада и, пройдя мимо университетской церкви, вышла на улицу, по которой ходил трамвай. Вдруг на глаза мне попался маленький книжный магазин "Вре", о нём несколько раз упоминала в своих письмах Марико. "Неужели это тот самый магазин?" — подумала я и вошла в него. Продавец — коренастый здоровяк с рыжей бородой — тут же обратился ко мне как к старой знакомой: