Когда дожди затягивались, размывало дорогу, ведущую к школе, расположенной у подножия горы Кацура. Чтобы подобраться к горе, приходилось идти кружным путём, через дамбу, и с высоты дамбы было видно, что затопленные рисовые поля слились с рекой Каногавой, а наша деревня поднималась над водой островком, отрезанным от города Нумадзу и соседних деревень. Этак скоро и нашу деревню затопит! — тревожились детские сердца, и случалось, что, когда мы возвращались из школы, дорога, ведущая от дамбы к деревне, уже исчезала под водой, и нам оставалось, раздевшись догола, переправляться по воде, придерживая на голове свёрнутую одежду. Тем временем дома вода уже подбиралась к полу, вспучивались циновки, расползался дощатый настил. К ограде перед домом была привязана лодка. Мы спасались у знакомых, живших на холме ближе к берегу.

Случалось, что вода врывалась в дом посреди ночи, когда все спали, всплывали гэта^[9]и бочки, поднималась суматоха, тёмная вода прибывала на глазах, плескалась по полу, вздыбливала циновки. Когда вода прибывает, все охвачены тревогой, но тревога ещё пуще, когда вода начинает спадать. Напор отступающей воды бывает столь стремителен, что нередко разрушает каменные ограды на берегу и уносит целые дома. Чтобы поток не унёс рыболовецкие суда, их держали на приколе прямо перед домом. Детьми мы, дрожа от страха, слушали, не сомневаясь в их правдивости, жуткие рассказы о том, как с верховьев реки Каногавы течением несло крыши с людьми, взывающими о помощи. И в самом деле, я несколько раз видел, как вниз по реке, превратившейся в потоки грязи, проплывали дома. Но и тогда я верил, что наш дом уцелеет. Я был спокоен, убеждённый, что Бог нас хранит.

После того как вода спадала, ущерб бывал ужасен, радовало лишь то, что всякий раз после наводнения власти раздавали потерпевшим рис. Иногда пять сё^[10]на семью, иногда — один то^[11]. По детскому простодушию нас не удивляло, что хотя во время наводнения нельзя было рыбачить всего четыре-пять дней, нам тем не менее раздавали рис, тогда как зимой, в голодные времена, когда из-за ураганного ветра рыбаки не выходили в море по двадцать дней кряду, никакой помощи власти не оказывали. После наводнений на берегу оставалось множество годного на топливо древесного лома, за который развёртывались настоящие баталии. Едва только море, превратившееся, насколько хватало глаз, в разливы грязи, успокаивалось, начиналась горячая пора: в устье заходило много рыбы. Плохо было то, что после наводнений часто случались эпидемии и появлялось множество блох, но нас, живущих в Боге, эпидемии не пугали. Мы верили, что посредством наводнения и эпидемий Бог возвещает людям свою божественную волю. У нас дома говорили:

— Как же должно быть тяжко в такие времена людям неверующим!

Однажды летом после наводнения распространилась холера, и каждый день в маленькой деревне хоронили трёх-четырёх человек. Все были объяты страхом. Власти посчитали, что тому виной пришедшая в негодность канализационная система, и на следующий год организовали большие работы. Всё переоснастили, но искоренить холеру так и не смогли…

Зимой мы страдали от западного ветра. В то время моторных катеров ещё не было, ловить рыбу выходили на трехвесельных судёнышках. Стоило западному ветру усилиться, как сразу возникала опасность кораблекрушения. Поскольку зимой из-за ураганного ветра на рыбную ловлю выпадало не так много дней, приходилось выходить в море, едва наступало затишье, не обращая внимания на грозное движение туч. В то время ещё не было радио, и по перемещению облаков судили о силе и направлении ветра предстоящей ночью (в зимнюю пору поймать рыбу можно было только ночью, а окутывающие Фудзияму облака позволяли составить прогноз погоды). Однако прогнозу порой противоречило желание, поэтому западный ветер нередко заставал рыбаков врасплох посреди ночи. Вечером опытные рыбаки собирались на берегу и, посовещавшись о предстоящей погоде, выходили на ловлю, те же, кто оставался дома, коротали беспокойную ночь, молясь о том, чтобы не поднялся ураган. Рыбы, выловленной за одну безветренную ночь, хватало на два-три дня, но если посреди ночи прибрежные сосны вдруг начинали стонать, жди беды. Люди, вскочив с постели, выбегали на берег, вслушивались в шум прибоя. Было видно, как освещённые факелами суда наперегонки спешат вернуться из открытого моря в устье реки, чтобы успеть войти туда до начала шторма. Западный ветер высоко вздымал волны, препятствуя судам, и всякий раз какое-нибудь задержавшееся судёнышко терпело бедствие. Бывало, ветер трясёт двери, гуляет по всему дому, а издалека доносится неизбежный крик:

— Кораблекрушение!

Уже переехав в Токио, сколько раз во сне я слышал этот крик! Когда по центральной улице деревни пробегал человек, выкрикивая страшное известие, в деревне поднималась невообразимая суматоха, как будто объявили о начале войны. Молодёжь спешила на берег, женщины и старики, собравшись в гостиной, возжигали лампады перед Богом и возносили молитвы. За зиму такое случалось с десяток раз. Порой рыбаки тонули. Если тревога поднималась днём, мы, малолетки, тоже высыпали на прибрежный песок. Подняв парус, рыбацкое судёнышко стрелой устремлялось в устье и вдруг легко, как игрушечное, переворачивалось. Всё словно бы происходило понарошку. Волны гнали к берегу, точно щепки или сухие листья, потерпевших бедствие рыбаков, перевёрнутое судно, снасти. Деревенские юноши, раздевшись догола, с бешеным рвением участвовали в спасательных работах, некоторые ныряли в море. Если были утопшие, вся деревня на следующий день, остановив промысел, прочёсывала сетями устье, ища их тела. Утопленника, распухшего от воды, вытаскивали, как рыбу, на прибрежный песок и прикрывали травой. Я несколько раз видел утопленников, и смерть казалась мне отвратительной. Вместе с ужасом перед морским простором моя детская душа проникалась скорбью за человеческое существование.

3

Я уже писал, что не помню матери.

Отец, по крайней мере раз в месяц, наведывался в дом деда, мать не приходила ни разу. Что было тому причиной? Среди родственников, не обратившихся в веру, было много богатых, и эти люди, навещая деда, постоянно брюзжали и за глаза язвительно осуждали моих родителей, ставя им в вину бедность семьи. Старики и дяди обычно выслушивали эти попрёки молча, но иногда к осуждающим присоединялся и дед.

Дед, хотя и был верующим, испытывал сомнение в том, что человек обязан быть неимущим. Сама по себе нищета не приносит душе богатства. Напротив, нищета часто ведёт к греху. Особенно горько было деду терпеть нужду на старости лет, нужду, опустошающую душу. Даже делая мне замечание, он не мог сдержаться, чтобы походя не попрекнуть моего отца. А иногда без всякой причины срывал на мне свою ярость. Из-за того якобы, что я сидел за столом развалясь, он оставлял меня на ночь без ужина. Или посылал на рисовые поля собирать живородок, служивших наживкой для карасей, а если, нарвавшись на брань крестьян, я возвращался с пустыми руками, он не пускал меня в дом, и мне приходилось ночевать у соседей. Учась в младших классах, я упросил бабушку купить мне фуражку, такую, как у других детей, но дед в качестве компенсации, поймав меня, прижёг мне пальцы моксой… Взрывы его негодования были вызваны, очевидно, тем, что в нашем обнищании он вольно или невольно винил моих родителей. Мне даже казалось, что попрёки в мой адрес на самом деле предназначались моему отцу. Не по этой ли причине мать перестала посещать деда с бабушкой? Кажется, дед считал, что недостаток внимания со стороны моей матери стал причиной того, что отец с головой ушёл в религию, перейдя границы разумного.

Моё первое воспоминание о встрече с матерью относится к тому дню, когда я пошёл на железнодорожную станцию в Нумадзу поглазеть, как высаживают из вагонов русских пленных. К станции меня повёл слуга, исстари работавший в дедовском доме. И, прежде чем идти на станцию, он втайне от деда и бабушки привёл меня к родителям. До сих пор, приходя в дом деда, отец не сказал мне ни одного любящего слова, даже ни разу не взглянул на меня с отцовской лаской. Но смутный образ матери являлся мне в снах.