И он указал рукой на довольно компактную русскую группу, стоявшую поодаль.

Персиановцы долго молчали и не знали, что делать. Выручил всех офицеров денщик Митюков.

— По-нашему, — крикнул он, — пусть господа подерутся, а мы, правда, посмотрим. Который которого побьет, того и верх будет!

Глаза у Викеши вспыхнули и щеки залились румянцем, как бывало у старшего Авилова. Но сказать он ничего не успел. Авилов выступил вперед. Огромная фигура его не скрадывалась даже шириною поляны я высотою больших тополей.

— Здравствуй, сынок! — сказал он совершенно спокойно. — Чего убежал, не дождался. Ну, все-таки свиделись. Что ж, будем драться?

— Я буду, — ответил Викеша с готовностью.

— А как?

— На смерть, — твердо ответил Викеша.

— Что так? — спросил Авилов с веселостью.

— А зачем ты Аленку испортил, злодей? — крикнул Викеша запальчиво.

Пред глазами его промелькнула темная поварня и растерзанная детская фигурка и голос: «Боюсь!»

Авилов презрительно сморщился.

— Важною кушанье — баба!.. Брось, — сказал он неуступчиво, видя новое зарево гнева в лице у Викеши. — Сетка-то чужая, только рыбка-то моя.

Эта колымская пословица применяется одновременно к рыболовным кражам и брачнолюбовным изменам.

— Будя, молчи! — яростно крикнул Викеша. — Отдай серебрянку мою, — сказал он спокойнее, указывая на тонкую кремневку в руке у отца.

— Но дам, — коротко ответил Авилов. — Знакомое ружьишко!

Он махнул в воздухе Дукиной изящной серебрянкой.

Викеша постоял в нерешимости. Потом подозвал Федотку Гуляева.

— На тебе это ружье, — сказал он, снимая с плеча отцовскую нарядную винтовку, — и будь ты начальник над всеми максолами, отрекаюсь я от всякого начальства.

Он очевидно понимал, что подвиг, предстоявший ему, несовместим со званием начальника максольской дружины.

— Милую желтяночку возьму, дружка моего незабывного Микши верную подружку.

Федот протянул ему малопульку ладного тунгусского дела, украшенную по ложу и по замку желтыми латунными насеками.

Шансы противников сравнялись. И они могли теперь приступить к своему поединку, смертоносному и странному.

Редко бывает на свете такое сражение, чтоб начальники дрались, а солдаты смотрели.

Авилов замялся в нерешимости.

— Викеша! — окликнул он сына.

— Ну?..

— Дай мне руку.

— На, — выдохнул Викеша.

Они подошли и взяли друг друга за руки. Они были очень похожи, похожее, чем прежде. Викеша в последние месяцы очень возмужал и станом и лицом. Были они рядом, как старое и новое издание одного и того же портрета.

Сын и отец меняются пожатием руки. И почти машинально старший Авилов стискивает в своей богатырской клешне руку младшего. Викеша мужественно выдерживает нажим и жмет в свою очередь. Но ему не по силам меряться с российским великаном. Рука его коробится бессильно и складывается вдвое. Пальцы слепляются вместе, ногти наливаются кровью и розовые капельки выступают наружу, и брыжжут, как роса.

Странная улыбка блуждает по лицу Авилова. Ноздри его раздуваются. Но вдруг он замечает эту розовую росу и разжимает лапу.

— Я раздавил твою руку, — говорит он с раскаянием и почти с нежностью в голосе.

Викеша откровенно трясет в воздухе раздавленной рукой, как делают малые дети, и разбрызгивает розовую влажность. И вдруг поворачивает руку вверх и брызжет кровью в лицо отцу.

— На, ешь!

— Добро, — говорит Авилов мрачно. — За дело, пора!..

Красные и белые сдвигаются влево на поляне, они постепенно выходят вперед и встречаются, а потом смешиваются. Это не только перемирие, это братание для самого яркого зрелища, какое имеется в мире, — для зрелища кровавой борьбы и неминуемой смерти одного из противников, а может и обоих.

XXXV

Викеша и Авилов с ружьями в руках уходят направо. Они подвигаются вперед по опушке лесной, от дерева к дереву. Дуэль будет на ружьях, стало быть в чаще лесной, — и зрителям придется не столько смотреть, сколько слушать выстрелы, стараясь определить по звуку, чье ружье хлопнуло.

Правая рука у Викеши раздавлена, но это не беда. Это не помешает ему целиться и в нужное мгновение нажать курок. И будь он одноруким, он тоже бы не отказался от этого страшного боя, затем, чтоб покончить с кошмаром своего раннего детства, с врагом своей зрелости.

Дуэль началась безмолвно и коварно. Викеша углубляется в лес и сразу исчезает из поля зрения. Потом крадется вперед осторожно и неслышно, стараясь приблизиться к Авилову с нежданной стороны. Но Авилов осторожен и он стреляет первый. Маленькая куля серебрянки щелкает по крепкому стволу, за которым так искусно запрятался Викеша. Если бы пуля могла пронзить этот ствол — дуэль бы уже кончилась. Викеша посылает ответный выстрел на мелькнувшее облачко. Его желтяночка бьет слабее серебрянки и зрители сразу отмечают мысленно: Авилов Первый — раз, Авилов Второй — раз, как будто на скачках.

Яркое солнце восходит в вышину по безоблачному небу. На деревьях нет листьев, но пахнет весной; сквозь тление прелых листов пробивается острая смолистость молоденьких почек. Они еще под корой, но природа даст знак, и в три дня они распустятся листьями и цветами и, минуя весну, перескочат в торопливое лето, как бывает на севере. Крупные птицы еще не прилетели, но пташки уж тут. Свищут синички и красногрудые снегири и в луже на лужайке яростно дерутся турухтаны-петушки, хватая друг друга за широкие наеженные брызжи. И цветистый вьюрок уже заводит в вышине своей неугомонный вопрос: «Чавычу видел»?

Чавыча — это крупная рыба, царица лососьей семьи. А для наших ушей этот самый вьюрок выкликает: «чечевица!»

Мелкие пташки, предупреждая лето, готовятся к браку, к любви, к рождению детей. Только безумные люди собираются открыть пышный весенний праздник нелепым и страшным убийствам.

Час. Другой. Пощелкивают выстрелы. Никто из них не ранен. Так они могут сражаться, пожалуй, неделю, без всякого возможного исхода. Есть, однако, и новое. Авилов обошел Викешу. Викеша движется по внутреннему кругу, Авилов по наружному. Он ищет глазами своего сына-противника и вдруг замечает его скользнувшим за дерево. Он видит его напряженное лицо, несколько согнутый стан, обтянутый темной олениной, Викеша не видит отца и ждет, притаившись, совершенно неподвижно. В этой игре терпение — главная сила.

Авилов глядит не отрываясь, ему кажется, что он рассматривает сам себя, молодого Викентия Авилова лет двадцать назад, в лесу на охоте. Потом вспоминает про дуэль. Выстрелить, не выстрелить? В гневной нерешимости он ударил ложем об дерево. Викеша подскакивает, как будто подброшенный пружиной, стреляет в направлении звука и заскакивает тотчас за дерево. Все это случилось в мгновение ока. Пуля ударяется об сук, отскакивает рикошетом и ранит Авилова в щеку, В сущности не рана, а царапина. Но кровь сочится, щеку саднит, и в сердце Авилова отдается эта глухая ноющая боль.

Викеша не знает колебаний. Это первая рана и боль, которую Авилов получил от собственного сына.

Как дальше вести поединок? Убить мальчишку? И в этой игре, как в борьбе рукопожатиями, Авилов сильнее своего сына, со всеми его предками из юкагирско-чуванских следопытов. Глухое отвращение внезапно просыпается у Авилова в душе. Сколько у него еще детей? Он мысленно обозревает свои прошлые семьи, женщин, с которыми он жил продолжительно или кратко. Он знает или подозревает с полдюжины прежних рождений. Но сколько их было неизвестных, сокрытых, неожиданных. Ему кажется вдруг, что целый посев его потомства разбросан по белу свету и он ощущает, будто его разрезали на дюжину ломтей и ломти раскрошили и бросили по ветру крупными и мелкими кусками. И живут эти куски неуклюжими щенками, глупыми, полуслепыми, — но щенками, а сынками, родными сынками Викентия Авилова.

А этого убить! Но где он? Викеша исчез. Другой раз его не поймаешь. А если и убить, то чем это поможет. Живого отсюда не выпустят. Авилов ощущает с поразительной ясностью, что карьера его кончена. Он описал, как снаряд, тройную траекторию. Из России сюда, на Колыму, с Колымы обратно в Россию, и из России обратно сюда. Отсюда не вырвешься больше. Здесь, видно, околевать.