— Бандиты, свиньи! — проскрежетал Шиле, забыв, что он штейгер, государственный служащий, человек благовоспитанный, которому не к лицу подобные выражения.
Ведь он частенько говаривал своей маленькой дочке: «Не смей дружить с этими шахтерскими сорванцами, от них ты научишься только скверным словам». И вдруг пожалуйста, у него самого и такие выражения!
Но в этой злобной брани и был весь Шиле. Он ненавидел всех рабочих, а особенно коммунистов. Он не переставал ломать себе голову над тем, чьих же рук дело все эти надписи и листовки. Днем и ночью ему мерещилось, будто он уже поймал виновного. Сколько прекрасных, обстоятельных рапортов сочинил он мысленно на имя «Его высокоблагородия, генерального директора акционерного общества рудников и медеплавильных заводов Мансфельда». Разве многие штейгеры не получали именно таким образом повышения в должности? Почему бы не получить и ему?
И, пока клеть опускалась в глубину шахты, в воображении Шиле опять рисовался вожделенный рапорт, написанный его четким почерком: «Сего 6-го марта 1928 года, я, штейгер Шиле, осмеливаюсь покорнейше доложить Вашему высокоблагородию, господину генеральному директору, что я установил личность красного агитатора, который уже давно мутит рабочих рудника „Вицтум“. Речь идет о горняке…» На этом месте прекрасный рапорт Шиле всякий раз обрывался. Штейгеру не хватало имени. Только имени. Но ведь в нем-то и заключалось самое важное.
В этот день штейгеру предстояло испытать еще много огорчений.
Спустившись вниз, он прошел туда, где останавливались составы, подвозившие рабочих к очистным забоям. Здесь во время спуска всегда было оживленно. Как раз приближался поезд. Впереди на локомотиве горела рудничная лампа. Поезд остановился, лязгнули буфера маленьких открытых вагончиков. В пыльном полумраке люди молча расходились по составам, отправлявшимся в различных направлениях. Штейгер Шиле искал поезд, который должен был доставить его к четырнадцатой лаве.
Навстречу ему шли горняки:
— Глюкауф!
— Глюкауф!
— Добрый день!
Кто-то подал ему руку. Шиле удивился: «Обычно эти оборванцы не слишком вежливы». Но вдруг он побагровел, на лбу у него вздулись жилы.
Здороваясь, шахтер сунул ему в руку листовку. В первую минуту Шиле остолбенел, но тут же мысль его лихорадочно заработала. «Ага, теперь он у меня в руках!» — торжествующе подумал Шиле. Он проворно обернулся и схватил кого-то за рукав.
— Ты, красная сволочь! — взвизгнул он так громко, что эхо отозвалось в породе.
Человек повернул голову: холеное, одутловатое лицо; каска из самой лучшей фибры, до блеска начищенная лампа. Из-под каски на штейгера смотрели разъяренные глаза. Шиле побледнел так же внезапно, как за минуту до этого покраснел.
Господин горный асессор Янке!
Штейгер Шиле чуть не лишился чувств. В ушах у него звенело и свистело; надменный голос начальника доносился до него откуда-то издалека.
— Вы, видно, не в своем уме, многоуважаемый штейгер!
Дрожа и запинаясь, Шиле пробормотал:
— Извините меня, пожалуйста, извините, господин горный асессор, я вас… ах, боже мой, я думал… Я принял вас… нет, я вас, конечно, не принял… Я нашел листовку, коммунистическую листовку… Ужасная ошибка!
И Шиле продолжал бессмысленно бормотать что-то несвязное.
В некотором расстоянии от них столпились горняки. Молча наблюдали они за взбешенным асессором и заикающимся штейгером. Не каждый день увидишь, как начальники ссорятся.
Из толпы раздался звонкий голос:
— А канарейки-то неплохо чирикают!
Стены содрогнулись от смеха. Горный асессор Янке потерял остатки самообладания. Стукнув тростью о землю, он рявкнул:
— Вы осел! — и поспешно удалился.
Штейгер Шиле уныло поплелся к своему составу.
Но в тот момент, когда Шиле уже хотел опуститься на узкую скамью вагончика, он снова увидел маленький печатный листок и машинально прочитал: «…Все на борьбу, все в единый классовый Красный фронт… Особенно остерегайтесь штейгера Шиле…» Штейгера Шиле… Шиле… Ох! Шиле стало совсем плохо. У него даже в животе похолодело от злости и чувства собственного бессилия. Он задумался. «Особенно остерегайтесь штейгера Шиле!» Ну и сел же он в лужу! Он должен узнать, кто пишет эти лозунги и листовки. И он узнает. Он им положит конец! Он за все рассчитается!
Шиле думал и думал. Кто бы это мог быть? Он перебирал в уме всех горняков, одного за другим. Вокруг, тесно прижавшись друг к другу, сидели забойщики, понурые, безучастные. Некоторые молча курили. На штейгера никто не обращал внимания. «Наверное, все они уже прочли листовку», — думал он, поеживаясь. Громыхая, мчался поезд. Фигуры рабочих отбрасывали гигантские тени на потрескавшиеся стены шахты. Штейгеру Шиле стало страшно.
На седьмом этаже он вышел и стал быстро спускаться по узкому туннелю в два километра длиной. Шиле был здесь совсем один. Дрожащий свет его лампы падал на бесконечные рельсы и трубы, на неровную почву и отвесные стены. Вокруг было тихо.
Мимо штейгера пробегали груженные рудой вагонетки. Казалось, их тянула вперед чья-то невидимая рука. Мрачно поблескивали куски породы. Но что это? Шиле протер глаза.
На стенке вагонетки, скользившей как раз мимо него, белела какая-то надпись. «Да здравствует Красный фронт!» — прочел он по буквам. Внизу были нарисованы серп и молот. Следующая вагонетка — «Все на борьбу за увеличение зарплаты на 1 марку!» Вагонетка исчезла так же тихо, так же медленно, как и появилась.
Следующая вагонетка. У штейгера потемнело в глазах: «Штейгер Шиле — палач шахтеров!» Поравнявшись с ним, вагонетка задребезжала, и штейгеру показалось, что она трясется от смеха. Он прошел мимо путевых сторожей, подозрительно оглядывая каждого. Может быть, этот маленький старичок — коммунист? А может быть, вот тот, молодой, с дерзким взглядом, или тот, у которого на руке не хватает трех пальцев? Но Шиле ничего не мог прочесть на этих лицах, ничего, кроме ненависти. И штейгера охватил страх: «А что, если коммунисты все трое?»
— Глюкауф, — торопливо бросил он и прошел мимо.
Отмороженное ухо
Прошло несколько часов.
За эти часы забойщики вырубили тяжелыми отбойными молотками немало медной руды. За эти часы навальщики накидали немало добытой руды в вагонетки. За эти часы четырнадцатилетние мальчики-откатчики, сгибаясь, оттащили от забоев немало груженых вагонеток весом в пять центнеров.
За эти часы внизу на погрузке стволовые втолкнули в подъемные клети немало вагонеток с медной рудой. «Дзинь!» — задвига́лась решетка. «Бом! Бом!» — звонил колокол. Одна клеть поднималась за другой, и в каждой было по восемь вагонеток, и каждая вагонетка была доверху нагружена темно-серой рудой.
Наверху, над рудником, ни на минуту не останавливались колеса подъемника. С момента спуска в шахту утренней смены прошло уже несколько часов.
За эти часы взошло солнце, и на холмах вокруг Мансфельда засверкал выпавший ночью снег. Небо было синее-синее, и по нему плыли облака, белые как снег и быстрые, как гоночные яхты. Великолепное утро!
Около девяти часов на проселочной дороге из Эйслебена показался блестящий темно-голубой «Мерседес». Въехав на холм, автомобиль остановился. Из него выскочил шофер. Он обошел вокруг машины, отвязал пару лыж, прикрепленных к кузову сбоку, и распахнул дверцу. Из машины вышел дородный мужчина. Он встал на лыжи, застегнул крепления, всунул руки в теплых, пестрых варежках в кожаные петли палок и отъехал от дороги. Он с наслаждением вдыхал холодный чистый воздух, радуясь этому последнему зимнему дню. Рывок — и, плавно съехав с холма, лыжник устремился к террикону, который четко вырисовывался на фоне синего неба, напоминая огромное белое чудовище.
Лыжник въехал в ворота рудника, снисходительным кивком ответив на приветствие вахтера.
— Гляди-ка, дед, господин генеральный директор решил поразмяться и снова удостоил нас визитом, — сказал хромой вахтер Гейне старому горняку, сидевшему в проходной у маленькой железной печурки и курившему трубку.