Никогда еще речь Васудевы не была столь многословной. Сиддхартха горячо поблагодарил его, отправился, удрученный, в хижину и долго не мог уснуть. Васудева не сказал ему ничего, о чем бы он сам много раз не думал, чего бы он сам не знал. Но знанию этому не суждено было стать поступком, ибо сильнее, чем знание, была его любовь к мальчику, его нежность, его страх потерять сына. Никогда и никто так безраздельно не господствовал над его сердцем, никого еще не любил он так, как этого мальчика, так слепо, так мучительно, так безответно и все же так счастливо!

Сиддхартха не мог последовать совету друга, он не в силах был расстаться с сыном. Он безропотно выполнял все его прихоти, он позволял ему не замечать себя, он молчал, он ждал, каждый день начиная сначала свою борьбу, вооруженный мечом доброты, защищенный щитом терпения. И Васудева молчал и ждал, исполненный доброты, мудрости, смирения. В искусстве терпения они оба были мастерами.

Как-то раз, когда лицо мальчика особенно сильно напомнило ему Камалу, он неожиданно вспомнил и ее слова, которые она однажды сказала ему, много лет назад, в годы их молодости. «Ты не можешь любить», — сказала она ему, и он согласился с ней и сравнил себя со звездой, людей же, что сродни малым детям, — с падающими листьями. И все же в словах ее он почувствовал упрек. Он и в самом деле никогда не мог отдать свое сердце — полностью, без остатка — другому человеку, забыть себя самого ради другого, делать глупости из любви к другому; никогда он не умел этого, и в этом — так казалось ему тогда — заключалась та великая разница между ним и людьми, которые похожи на детей. Лишь теперь, когда рядом с ним был его сын, лишь теперь он стал одним из них, страдал из-за другого человека, любил другого человека, потерял из-за любви рассудок, превратился из-за любви в глупца. Лишь теперь и он наконец — так поздно! — впервые в жизни испытал эту страсть, самую могущественную и необъяснимую среди всех прочих, мучился ею, терпел невыносимые муки и все же был окрылен, ибо он обрел что-то новое, стал еще богаче.

Он чувствовал, что его любовь, его слепая любовь к сыну — это страсть, что-то очень человеческое, что это мутный источник, темная вода, имя которой — сансара. Но вместе с тем он чувствовал также, что она имеет ценность, что она необходима, что она родилась из его собственной сущности. Значит, ему предстояло искупить и эту похоть души, изведать и эту боль, совершить и эти безумства.

А сын между тем равнодушно взирал на то, как отец день за днем совершает свои безумства, как добивается его любви, как униженно исполняет все его прихоти. Этот отец не имел ничего, что могло бы восхитить его, как не имел и ничего, способного внушить ему страх. Он был добрый человек, этот отец, добрый, приветливый, ласковый, благочестивый, а может быть, даже святой; все это были не те черты, которые могли бы открыть ему путь к сердцу мальчика. Он был скучен ему, этот отец, заточивший его в темницу своей жалкой лачуги, а самой ненавистной хитростью этой старой лисы было то, что он на каждую злую выходку его отвечал улыбкой, на каждое оскорбительное слово приветливым взглядом, на каждую жестокость добротой. Гораздо милее ему были бы угрозы и суровые наказания.

И вот настал день, когда чувства молодого Сиддхартхи вырвались наружу и обрушились на его отца. Сиддхартха-старший дал ему поручение: он велел ему собирать валежник. Но упрямец не сдвинулся с места; стоя посреди хижины, сжимая кулаки и топая ногами, он в припадке неукротимой ярости швырял в лицо отцу слова ненависти и презрения.

— Собирай сам свой валежник! — кричал он, кипя от злобы. — Я не раб твой! Я знаю, ты не бьешь меня, тебе не хватает смелости. Я знаю, ты все время наказываешь и унижаешь меня своим благочестием, своей снисходительностью. Ты хочешь, чтобы я стал таким, как ты, таким же благочестивым, таким же мягким, таким же мудрым! Так знай же: лучше я стану лесным разбойником и убийцей — тебе назло! — лучше я отправлюсь в преисподнюю, чем соглашусь быть похожим на тебя! Я ненавижу тебя, ты не мой отец, даже если ты десять раз был любовником моей матери!

Его гнев и тоска выплеснулись наружу и, слившись в потоке грубых, жестоких слов, низверглись, словно клокочущий водопад, на голову отца. Потом мальчик убежал прочь и вернулся лишь поздним вечером.

На следующее утро он исчез. Вместе с ним исчезла маленькая плетеная корзинка, в которой они хранили медные и серебряные монеты, скудную плату за свой труд на переправе. Исчезла и лодка; Сиддхартха разглядел ее потом на другом берегу. Мальчик сбежал от него.

— Я должен отправиться за ним вслед, — сказал Сиддхартха, который весь съежился от горя. — Ребенок не может блуждать один по лесу. Он погибнет. Мы должны построить плот, Васудева, чтобы переплыть реку.

— Мы построим плот, — отвечал Васудева, — чтобы вернуть лодку, которую угнал мальчик. Догонять же его ни к чему, друг. Он уже не ребенок, он сам позаботится о себе. Он ищет дорогу в город, и он прав, не забывай об этом. Он делает то, что следовало сделать тебе самому. Он озабочен своей судьбой, он идет своей дорогой. Ах, Сиддхартха, я вижу, как ты страдаешь, но над причиной твоих страданий можно лишь посмеяться, и ты сам очень скоро посмеешься над ней.

Сиддхартха не отвечал. Он, взявшись за топор, уже мастерил бамбуковый плот, и Васудева принялся помогать ему; они связывали стволы веревками, скрученными из стеблей травы. Наконец они поплыли к другому берегу; течением их снесло далеко в сторону, и им пришлось потом тащить плот вдоль берега вверх по течению.

— Зачем ты взял с собой топор? — спросил Сиддхартха.

Васудева ответил:

— Может статься, что весло нашей лодки потерялось.

Однако Сиддхартха знал, о чем думал его друг. Он думал о том, что мальчик, верно, закинул весло подальше или сломал его, чтобы отомстить им, а заодно избавить себя от погони. Весла в лодке и в самом деле не было. Васудева показал на дно лодки и улыбнулся другу, словно желая сказать: «Разве ты не замечаешь, что говорит тебе твой сын? Разве ты не видишь — он не желает, чтобы его преследовали?» Но он не сказал этого. Он принялся мастерить новое весло. Сиддхартха попрощался с ним, собравшись на поиски беглеца. Васудева не стал удерживать его.

Прошло уже немало времени, Сиддхартха все больше углублялся в лес, как вдруг ему пришло в голову, что поиски его бессмысленны. Мальчик, должно быть, уже давно добрался до города, думал он; если же нет, если он все еще блуждает по лесу, то, увидев или услышав его, своего преследователя, поспешит спрятаться. И, продолжая размышлять, он заметил, что вовсе не испытывает тревоги за сына, что в глубине души он уверен: мальчик жив и здоров, и в лесу ему не грозит опасность. Но несмотря на это, он продолжал свой путь, все шел и шел, позабыв про отдых, уже не для того, чтобы спасти сына, а лишь повинуясь своей страсти, движимый надеждой еще раз увидеть его. Так, не останавливаясь, он дошел до города.

Выбравшись на широкую дорогу, у самого города, он остановился перед входом в чудесный сад, некогда принадлежавший Камале, где он однажды впервые увидел ее сидящей в паланкине. Минувшее вновь ожило в его душе, он вновь увидел себя юным, нагим саманом, с бородой и покрытыми пылью волосами. Долго стоял Сиддхартха у раскрытых ворот сада и смотрел на разгуливающих в глубине его, меж прекрасных деревьев, монахов в желтых рясах.

Долго стоял он в глубоком раздумье, устремив свой мысленный взор назад, внемля голосу своего прошлого. Долго стоял он, глядя на монахов, и видел вместо них молодого Сиддхартху, видел молодую Камалу меж высоких деревьев. Он отчетливо видел, как она угощает его, как дарит ему первый поцелуй, как он гордо и презрительно оглядывается на свое подвижничество, как гордо и властно начинает свою мирскую жизнь. Он видел Камасвами, видел слуг, пирушки, игроков в кости, музыкантов, видел певчую птицу Камалы в клетке, еще раз переживал все это, дышал воздухом сансары, вновь ощущал старость и усталость, вновь испытывал отвращение, сгорал от желания уничтожить себя и вновь находил исцеление в священном «Аум».