Наконец мы уселись на землю. Франц поплевывал в воду и выглядел совсем как взрослый; он плевал через дыру на месте отсутствующего зуба и попадал туда, куда хотел. Он завязал разговор, мальчишки оживились и принялись хвастаться всякими геройствами и злыми проказами в школе. Я молчал, но опасался, как бы именно это молчание не показалось Кромеру подозрительным и не навлекло на меня его гнев. Оба моих товарища сразу от меня отвернулись и присоединились к Францу, а я оказался среди них чужаком и чувствовал, что мои манеры и одежду они уже воспринимают как вызов. Я был учеником латинской школы и барчуком, и, конечно, это не могло быть приятно Францу, а двое остальных — я не сомневался в этом — готовы были в любую минуту предать меня и бросить на произвол судьбы.

Наконец, просто от страха, я тоже принялся рассказывать. Я сочинил длинную разбойничью историю и сделал самого себя ее главным героем. Я наплел, будто бы мы с товарищем забрались в сад, что у дальней мельницы, и нарвали целый мешок яблок, и не каких-нибудь, а одних ранетов и гольдпарменов — самых лучших сортов. От опасностей настоящего момента я хотел спастись в эту историю, а придумывать и рассказывать я привык. Чтобы говорить как можно дольше и не оказаться втянутым во что-то очень неприятное, я призвал на помощь все свое искусство. Один из нас, рассказывал я, все время стоял на страже, а другой сбрасывал яблоки с дерева. Мешок оказался таким тяжелым, что пришлось его развязать и оставить половину. Ну, мы вернулись полчаса спустя и собрали все оставленное.

Закончив, я ожидал похвал, так как под конец вошел в раж и мне самому понравилась моя история. Оба младших мальчика выжидающе молчали. Франц Кромер, сощурившись, смотрел на меня пристально, а потом спросил угрожающе:

— Это правда?

— Конечно! — ответил я.

— Истинная правда?

— Да, истинная правда, — подтвердил я упрямо, замирая от страха.

— Можешь поклясться?

Я очень испугался, но сразу же ответил — да.

— Скажи, — клянусь Господом и вечным блаженством!

— Клянусь Господом и вечным блаженством!

— Ну, значит, так, — сказал он и отвернулся.

Я подумал — пронесло! — и обрадовался, что вскоре после этого Франц поднялся и отправился в обратный путь. Когда мы поднялись на мост, я робко сказал, что тороплюсь домой.

— К чему такая спешка? — засмеялся Франц. — Нам ведь по дороге.

Он шел не торопясь, а я не решался удрать, к тому же мы действительно двигались в направлении нашего дома. Когда мы подошли, я увидел дом, толстую, медную дверную ручку, солнце в окнах, занавеску в комнате матери — и перевел дух. Наконец! Благодатное, благословенное возвращение в дом, в обитель света и мира!

Я быстро открыл дверь, проскользнул внутрь и хотел уже притянуть к себе ручку, но тут Франц Кромер протиснулся следом.

Он оказался рядом со мной в прохладном полутемном проходе, вымощенном каменными плитками и освещенном только со двора, взял меня за локоть и тихо сказал:

— К чему такая спешка, постой!

Я смотрел на него с ужасом. Он держал меня мертвой хваткой. Я пытался понять, что ему нужно и что он собирается сделать со мной. Если я закричу, громко, отчаянно закричу, прибежит ли кто-нибудь так быстро, чтобы успеть меня спасти? Я не стал кричать.

— Чего тебе, — спросил я, — что ты хочешь от меня?

— Немного, — ответил он, — я хочу тебя что-то спросить. Другим не обязательно это слушать.

— Ну, что же я должен тебе сказать? Мне нужно подниматься, меня ждут.

— Ты ведь знаешь, — тихо продолжал Франц, — чей это сад за угловой мельницей?

— Нет, не знаю, может быть, мельника.

Франц обхватил меня рукой и притянул к себе так, что лицо его оказалось прямо перед моими глазами. У него был злой взгляд, он гадко улыбался, лицо выражало жестокость и силу.

— Так вот, мой мальчик, я могу тебе сказать, чей это сад. Я давно уже знаю, что там воруют яблоки, и хозяин сказал — это я тоже знаю, — что даст две марки тому, кто найдет воров.

— Господи! — воскликнул я. — Но ты ведь ему не скажешь?

Я понимал, что в этом случае совершенно бесполезно взывать к благородству. Он был из другого мира. Для него предательство не преступление. Я видел это совершенно ясно. В таких делах люди из «другого» мира были не такие, как мы.

— Не скажу? — засмеялся Кромер. — Дорогой мой, может быть, ты считаешь меня фальшивомонетчиком, который чеканит двухмарковые монеты! Я бедняк, у меня нет богатого отца, как у тебя. И если я могу заработать две марки, то я их заработаю. А может быть, он даст и больше.

Вдруг он отпустил меня. В нашем доме больше не пахло спокойствием и миром. Вселенная рухнула. Он донесет на меня, я преступник, об этом узнает отец, может быть, придет даже полиция. Весь ужас хаоса обрушился на меня, против меня ополчились все кошмары и опасности мира. То, что я вообще не воровал, теперь не имело значения. К тому же я поклялся. О Господи, Господи!

Слезы навернулись мне на глаза. Я понял, что должен откупиться, и стал рыться во всех карманах. Ни яблока, ни перочинного ножика — ничего. Тогда я вспомнил про часы. Это были старые серебряные часы, которые не ходили, я носил их «просто так». Они принадлежали раньше бабушке. Я быстро вынул часы.

— Кромер, — сказал я, — послушай, не жалуйся на меня. Это было бы некрасиво с твоей стороны. Я подарю тебе часы. Смотри! Больше у меня, к сожалению, ничего нет. Вот, возьми. Они серебряные и механизм хороший. Там только есть небольшая поломка. Надо их починить.

Он засмеялся и взял часы своей большой рукой. Я смотрел на эту руку и думал о том, какая она грубая и враждебная по отношению ко мне, как она замахнулась на мой мир и мою свободу.

— Они из серебра, — сказал я робко.

— Плевать мне на серебро и на эти старые часы, — сказал он с глубоким презрением. — Можешь сам их чинить.

— Но, Франц, — взмолился я в страхе, что он убежит, — подожди! Возьми часы. Они в самом деле из серебра. Честное слово! У меня больше нет ничего.

Он посмотрел на меня холодно и презрительно.

— В общем, ты знаешь, к кому я пойду. Могу сказать об этом и в полиции. Вахмистра я знаю очень хорошо.

Он повернулся и пошел. Я схватил его за рукав. Этого нельзя допустить. Я лучше умру, чем решусь терпеть все то, что мне предстоит, если он так уйдет.

— Франц, — молил я голосом, охрипшим от волнения, — ну не делай глупостей. Это ведь шутка, правда?

— Конечно, шутка, но тебе она может дорого обойтись.

— Скажи мне, Франц, что я должен сделать? Я сделаю все.

Он вновь посмотрел на меня, сощурив глаза, и опять засмеялся.

— Не будь дурачком, — сказал он с деланным добродушием. — Ты все понимаешь точно так же, как и я. Я могу заработать две марки, и я не так богат, чтобы этим бросаться, это тебе известно. А ты богат, у тебя даже есть часы. Давай мне две марки, и все будет в порядке.

Эта логика была понятна. Но две марки! Они были для меня так же недостижимы, как десять, сто, тысяча марок. У меня не было денег. Была небольшая копилка, которая стояла у матери. В ней в результате приездов дяди и тому подобным поводам набралось несколько десяти- и пятипфенниговых монет. Больше не было ничего. Карманных денег я в этом возрасте еще не получал.

— У меня ничего нет, — сказал я печально. — Никаких денег. Но все остальное я отдам тебе. У меня есть книжка про индейцев, солдатики и компас. Сейчас я принесу его.

Кромер только скривил рот в жесткой и злой гримасе и плюнул на пол.

— Кончай болтать, — сказал он повелительно. — Мне не нужен твой хлам. Компас! Не зли меня лучше, слышишь! Давай сюда деньги.

— Но у меня их нету. Мне денег не дают. Что я могу сделать!

— Значит, завтра принесешь две марки. Буду ждать на рынке после школы. И кончим с этим. Увидишь, что будет, если не принесешь денег.

— Но где же мне их взять, Господи, если у меня их нет!

— В вашем доме достаточно денег. Это твое личное дело. Значит, завтра после школы. И запомни, если не принесешь…