Жизнь в Народной Школе тоже шла очень хорошо. Я знал все национальные гимны на память. Самый большой из всех был тот, настоящий; другие, национальный гимн Флага и национальный гимн «Свобода, свобода, распахни свои крылья над нами». Последний, мне и думаю, что Том Миксу также, нравился больше всех. Когда он шел верхом, не на войне и не на охоте, то он уважительно просил меня:

— Давай, воин Пинагé, спой гимн Свободы.

Мой голос, довольно тонкий, заполнял собою огромную равнину, и был намного красивее, чем когда я пел с доном Ариовальдо, работая по вторникам помощником певца.

Как обычно, по вторникам я пропускал уроки в школе, чтобы встретить поезд, который вез моего друга Ариовальдо. Он, еще спускаясь по лестнице, показывал мне в руках буклеты для продажи на улицах. А еще в запасе, он тащил две полные сумки. Почти всегда, продавали все, и это наполняло нас обоих огромной радостью…

В перерывах, если было время, то мы играли даже в шарики. В этом я был, как это называется, экспертом. У меня был уверенный прицел и почти никогда я не возвращался домой без мешочков звенящих шариками, много раз даже утраивал их количество.

Однако самой потрясной была моя учительница, донья Сесилия Пайм. Сколько ей ни говорили, что я самый большой урод в мире, она не верила. Как не верила и в то, что никто не может сказать непристойностей, больше меня. А с тем, что ни один мальчик не сравнится со мною в шалостях, она вообще никогда не соглашалась. В школе я был ангелом. Никогда меня не отчитывали, и я превратился в любимца учителей, как самый маленький ученик, когда-либо до этого времени, появлявшийся здесь. Донья Сесилия, понаслышке знала о нашей бедности и в час обеда, когда видела, что все ели, то переживала и всегда отзывала меня в сторону и посылала купить пирожное с начинкой в кондитерскую. Она чувствовала ко мне такую любовь, что мне кажется, я вел себя хорошо, только потому, чтобы не разочаровать ее…

Вдруг, это произошло. Я шел медленно, как всегда, по шоссе Рио-Сан Пабло, когда огромный автомобиль Португальца прошел очень близко от меня. Рожок просигналил три раза, и я видел, как это чудовище, смотрело на меня, улыбаясь. Это вновь оживило мою злость и желание убить его, когда вырасту большим. Я сделал серьезное лицо, а моя гордость не позволила мне заметить его.

Было, как я говорю тебе, Мизинец. Каждый Божий день. Похоже, что он ждет, когда я пройду, чтобы проехать мимо, сигналя в рожок. Сигналит три раза. А вчера даже сделал мне рукой, прощай.

— А ты?

— Не обращаю внимания. Делаю вид, что не вижу его. Он уже начинает бояться; смотри, ведь мне скоро исполнится шесть лет и я сразу же стану взрослым.

— Ты думаешь, он хочет стать твоим другом из-за страха?

— Подожди, пойду, поищу ящичек.

Мизинец сильно вырос. Чтобы подняться на свое сиденье уже нужно подставлять внизу ящичек для чистки обуви.

— Готово, теперь давай разговаривать.

С высоты, я чувствовал себя королем мира. Водил взглядом по пейзажу, по выгону, по птицам, которые прилетали в поисках корма. Ночью, едва только темнело, как другой Лусиано начинал кружиться над моей головой, как будто он был самолетом с «Поля двух Афонсо». По началу, даже Мизинец изумлялся, тем, что я не боялся летучей мыши, так как в основном, все дети боятся. Однако уже несколько дней, как Лусиано не появлялся. Наверняка он отыскал другие «поля двух афонсов» в других местах.

— Видел, Мизинец, гуйавы[30] в доме Черной Еугении начинают желтеть. Уже время гуйавы. Плохо, что она меня может поймать. Мизинец. Сегодня я уже получил три подзатыльника. Здесь я, потому что меня наказали…

Однако черт меня попутал и подтолкнул к ограде, где были деревья. Вечерний ветерок донес (или создавать) запах гуйавы до моего носа. Смотри здесь, одна ветка наклонилась сюда, слушай, чтобы не было шума,… и черт мне говорит: «Иди, глупый, разве не видишь, что никого нет? А сейчас она пошла в продуктовый магазин японки. Дон Бенедикто? Да чего ты! Он почти глухой и слепой. Ничего не видит. У тебя будет время сбежать, если тебя обнаружат…».

Прошел вдоль ограды вплоть до рва и решился. Но прежде дал знак Миндиго, что бы не создавал шума. В этот момент мое сердце учащенно забилось. Черная Еугения не любила шутить. Какой у нее был язык, знал только Бог. Я передвигался шаг за шагом, когда из окна кухни раздался ее громкий голос.

— Это что такое, мальчик?

— У меня даже не возникла мысль соврать ей, сказав, что ищу мяч. Я бросился бежать и не думая, прыгнул в середину рва. Чуть дальше меня ожидало нечто другое. Боль, такая сильная, что я чуть не закричал; но если бы я это сделал, то меня ожидало бы двойная расплата: первое, за то, что сбежал от наказания; второе, потому что воровал гуйаву в доме соседа. Только что в мою левую ногу вонзился кусок стекла.

Все еще оглушенный болью, я вырвал кусок стекла. Тихо стонал и шел, смешивая кровь с грязной водой канавы. А что теперь? С глазами полными слез я смог вытащить вонзившееся стекло, однако не знал, как остановить кровь. Я с силой сжимал лодыжку, чтобы уменьшить боль. Надо было стойко все вынести. Приближалась ночь, с которой возвращались папа, мама и Лалá. Кто бы меня не нашел в этом состоянии побьет меня; возможно даже каждый из них задаст мне трепку. В замешательстве я поднялся наверх, и уселся прыгая на одной ноге под моим деревом апельсина-лима. Все еще сильно болело, но рвотные позывы уже прошли.

— Смотри, Мизинец.

Мизинец ужаснулся. Он, был как я: не любил видеть кровь.

— Что же делать, Боже мой?

Тотока бы помог мне, но где он может быть в этот час? Оставалась Глория, она должна быть на кухне. Она была единственной, которой не нравилось, что меня столько били. Возможно, потреплет меня за уши, или снова наложит наказание. Но надо было попробовать.

Я потащился к дверям кухни, обдумывая способ обезоружить Глорию. Она подшивала полотенце. Остановился, не зная, что делать, но на этот раз Бог мне помог. Она посмотрела на меня и увидела, что я стою с опущенной головой. Я решил ничего не говорить, так как отбывал наказание. Мои глаза были наполнены слезами, и я стонал. Я встретился взглядом с Глорией, которая смотрела на меня. Ее руки перестали подшивать.

— Что случилось, Зезé?

— Ничего, Годойя. Почему никто меня не любит?

— Ты очень шаловливый.

— Сегодня меня уже три раза побили, Годойя.

— Но разве ты не заслужил?

— Нет, это не то. Похоже, что никто меня не любит, и пользуются любой возможностью, чтобы бить меня за любую вещь.

Глория почувствовала, как ее пятнадцатилетнее сердце содрогнулось. Я видел это.

— Думаю, что будет лучше, если завтра меня переедут на Рио-Сан Пабло, и я буду весь раздавленный.

И тогда слезы полились потоком из моих глаз.

— Не говори глупости, Зезé. Я тебя очень люблю.

— Не любишь меня, нет! Если ты меня любишь, то не позволишь, чтобы бы меня побили сегодня еще раз.

— Так уже темнеет и у тебя нет времени, чтобы натворить какую-нибудь шалость, за которую тебя бы наказали.

— Я уже это сделал…

Она отбросила работу и приблизилась ко мне. Почти вскрикнула, увидев лужу крови, в которой стояла моя нога.

— Бог мой! Гум, что стряслось? Я выиграл партию. Когда она называет меня «Гум», значить я уже спасен.

Я воодушевился и сел на стул. Она быстро наполнила тазик водой с солью и стала на колени у моих ног.

— Будет сильно болеть, Зезе.

— Так уже сильно болит.

— Бог мой, у тебя порез почти на три пальца. Как ты это сделал, Зезе?

— Но ты не рассказывай никому. Пожалуйста, Годойа, я обещаю тебе вести себя хорошо. Не позволяй меня бить столько…

— Хорошо, не расскажу. Как нам быть? Все увидят твою перевязанную ногу. Завтра ты не сможешь идти в школу. Все, все узнают.

— Я пойду в школу, да. Я пойду в тапочках до угла. А дальше будет легче.

— Тебе надо лечь и хорошо вытянуть ногу, а то не сможешь завтра ходить.