Посол умолк, а Вацлав (по юношескому обыкновению порывисто, легкомысленно, прибегая к слишком резким выражениям) прервал его степенную речь. С пылающим лицом, покраснев до корней волос, на едином дыхании заговорил он о своем наследстве в Каринтии, о пане Завише из Фалькенштейна и о Габсбургах. Королева в ласковом смущении обняла сына, посол поднял брови; наступило короткое молчание, и стало так тихо, что можно было расслышать, как потрескивает сундук и как во дворе кто-то клянется именем повелителя.

— Король Рудольф назначил один их своих городов для встречи и заключения брака, — заявил посол и продолжал говорить, как велит старинный обычай: обстоятельно, медленно, без выражения, подобно епископу, читающему молитву.

В разгар речи взгляд его упал на ленту, украшавшую грудь короля. Алый и белый цвета напомнили о Завише и о Пршемысле, и посол утратил хладнокровие.

«Черт бы побрал этого Завиша! — подумал он. — Был когда-то бедняк, позднее стал изменник, с которым мой высокий повелитель разговаривал через плечо, — а теперь становится между властительными родами! Он передал свою строптивость этому львенку, который едва меня слушает. Наговорил ему о каком-то наследстве и церковных ленах там, в далекой Каринтии…»

Долго еще оттягивал встречу чешский двор, но наконец она состоялась в одном приграничном городе.

Звонят колокола. Восхищенный люд толпится на площади, во всех окнах — голова на голове, на улицах давка.

Стихает трезвон. Девушки посылают рыцарям воздушные поцелуи и пищат от смеха, скупцы придерживают карманы, торговцы, расставив ноги, вертят большими пальцами, подростки почесывают лодыжки носком башмака, старички и малые детки утирают носы.

Когда же начнется?

Из храма выходит процессия.

Епископ… второй… третий… шестой! За ними — туча каноников, сугроб белоснежных сутан и седин. Что дальше? Пауза — словно более крупный шарик в четках, посвященный молитве к Богородице посреди длинного ряда тех, по которым читают «Отче наш».

А теперь — трубите, трубы! Бейте, барабаны! Король! Король приближается! Король Рудольф в золотом венце. Король Вацлав Чешский, второй этого имени, Пршемыслович. На нем черная мантия, подбитая горностаем, и шапочка с перьями на роскошных кудрях.

За ним выступает высокородная Гута в окружении дев. Все улыбаются. Дождем сыплются цветы. Семь лепестков прилепилось к покрывалу Гуты.

Несказанно прекрасная, в темно-зеленом платье, шествует Кунгута, за нею герцог Миколаш — друг одного короля, брат другого, внебрачный Пршемыслов сын. Он весь в золоте, обут в серебряные башмаки. Он тоже вскоре женится.

Кто же завершает процессию?

Маркграфы Бранденбургские, герцоги Баварские, князья, графы, вельмояш, дворяне — этих не счесть.

Процессия выстроилась. Время потехе! Сейчас заиграют две группы музыкантов. Но до того, как они начнут, шутам дозволено кукарекать, дуракам реветь. Пускай ходят на руках, пусть покажут свои коленца!

Весело смотреть на них. Народ ликует, шапки, все в лентах, взлетают до самых чердачных окон, из которых свешиваются гирлянды.

Горожане, мелкие шляхтичи, бедняки, пробившиеся на края площади, вспрыгивают друг другу на плечи.

Удачи и счастья!

Удачи и счастья юным супругам!

Процессия двинулась. Гута потупила взор, юный король шепчет ей что-то на ушко.

На другой день после освящения храма (при миноритском монастыре) и накануне новых празднеств король Вацлав встретился со своим старшим братом Миколашем. Поцеловались в уста. Король обещает Миколашу Опавское герцогство. Заключает договор на три года верной дружбы, и епископ Тобиаш не верит собственным ушам. Он бледнеет, сжимает губы, он ищет короля Рудольфа.

— Король, высокородный умножитель могущества, ныне предающийся празднествам, — у меня недобрые вести: бастард Пршемысла помирился со своим братом! Они вступили в сговор! Король отдает Миколашу Опавское герцогство!

— Если б законный сын Пршемысла помирился со своим незаконным братом по причине любви, оба были бы достойны хвалы. Я, король, подарил бы тогда одному из них мантию, другому чашу, и епископы благословили бы их, а Дева Мария возрадовалась. И было бы хорошо.

Нет, король, — возразил Тобиаш. Спор запутывается. А это плохо для правого дела, но хорошо для Завиша, ибо примирение состоялось по его совету.

— В вашей прекрасной стране я слышу один только хриплый голос измены! — вскричал Рудольф. — Верен ли ты-то, епископ?

— До гроба, — ответил тот.

Вскоре после этого — на лбу ладонь, в руке перо епископ сочиняет послание. Он пишет наместнику святого Петра. Пишет неправду. Клевещет на Завиша. Выдумывает его грехи, говорит о позорных деяниях, и он настолько бесстыден, что не колеблется припутать сюда имя королевы.

Письмо летит в Рим, и вновь избранный папа Гонорий IV, осведомленный Завишем, молча откладывает письмо в сторону. Уничтожает жалобщика Добиаша своим молчанием. Не обращается к епископу. В папской булле (присланной в Прагу в ответ) о епископе даже не упоминается. Ни слова нет в ней о Тобиаше, зато есть в ней разумные наставления чешским вельможам. Каждый может прочитать эти прекрасные слова.

После всего этого Завиш при великих торжествах объявил о своем браке с королевой и добился от Вацлава многих привилегий для королевских городов.

После того, как епископ Тобиаш столь мало успел со своим оговором, имя Завиша высоко поднялось в Чехии, и власть его укрепилась, идеи же его возобладали даже среди многих дворян. Король Вацлав и ранее был ему предан, доверял ему, любил его. Руководился советами Завиша, шел по его пути и вновь и снова требовал возвращения утраченных имперских прав и наследства Пршемысла. По этим причинам между Рудольфом Габсбургом и Вацлавом возникла враждебность. Уже пали резкие слова, уже дело клонилось к войне. Но тут вспыхнули беспорядки в Австрийских землях, и внимание Габсбурга отвлекли внутренние раздоры. В то же время коварный епископ вызвал волнения и в Чехии, и королю с Завишем пришлось вместо военных походов заняться внутренними врагами. Не только это: некоторые замки (и даже монастыри) сделались гнездилищем разбойничьих шаек. Выпалывать бурьян — работа трудная. Завиш справился с нею быстро.

В стране снова спокойно. Фалькенштейн, бок о бок с королем, возвращается в Прагу. Он сходит с коня и снимает доспехи — тут подступают к нему магистры лекарского искусства и священник, старый поверенный.

— Правитель, века влекутся, дни капают по капле, час же падает словно стрела! Бог не дал нашему сердцу знать, когда настанет последнее мгновение, но кто же не знает, что оно всегда близко? Верь мне: оно олизко! Оно уже здесь, оно стучится в двери, сердце мое устрашилось — и неведомы мне такие молитвы, что могли бы отдалить его, неведомы слова, которые утешили бы тебя, правитель, и юного короля. Высокородная госпожа, королева, мать короля и твоя супрута, благородная государыня Кунгута нездорова. В вечерние часы горло ее воспаляется, кровь выступает йа устах, и руки ее прозрачны, лицо же горит.

Завиш не отвечает, молчит, бледнеет. Оставив священника, старого своего поверенного, оставив магистров лекарского искусства, спешит он к королеве. Берет ее за ?уку, привлекает к себе на грудь — он готов сразиться со смертью! Не верит неизбежному, всем существом он устремлен к надежде.

— Дошла до меня весть, донесся голос, который отворяет землю, словно двери. Мой друг, мне казалось, что жизнь кончается. Когда блуждал мой взор от звезды до звезды, являлись мне грустные мысли, но ты их рассеял, мой друг, и не даешь мне позволения уходить и говоришь, что сейчас светлый день. Молю вас, Господь и Дева Мария, и вас, святители, — дайте же, чтобы дыхание друга вырвало меня из одиночества, которое меня ужасает, и чтобы исчезла тьма, простершаяся от звезды до звезды!

Невдолге, когда пробил час королевы — а случилось это в сентябре, дня четырнадцатого, а лета Господня тысяча двести восемьдесят пятого, — Кунгута скончалась. Завиш и Вацлав нашли ее залитой кровью, и это ужасное зрелище, и горе, и скорбь, сокрушавшие их сердца, сделали их еще большими друзьями.