Опуская веки, я вижу край

ткани и локоть в момент изгиба.

Местность, где я нахожусь, есть рай,

ибо рай — это место бессилья. Ибо

это одна из таких планет,

где перспективы нет.

Тронь своим пальцем конец пера,

угол стола: ты увидишь, это

вызовет боль. Там, где вещь остра,

там и находится рай предмета;

рай, достижимый при жизни лишь

тем, что вещь не продлишь.

Местность, где я нахожусь, есть пик

как бы горы. Дальше — воздух, Хронос.

Сохрани эту речь; ибо рай — тупик.

Мыс, вдающийся в море. Конус.

Нос железного корабля.

Но не крикнуть «Земля!».

Можно сказать лишь, который час.

Это сказав, за движеньем стрелки

тут остается следить. И глаз

тонет беззвучно в лице тарелки,

ибо часы, чтоб в раю уют

не нарушать, не бьют.

То, чего нету, умножь на два:

в сумме получишь идею места.

Впрочем, поскольку они — слова,

цифры тут значат не больше жеста,

в воздухе тающего без следа,

словно кусочек льда.

От великих вещей остаются слова языка, свобода

в очертаньях деревьев, цепкие цифры года;

также — тело в виду океана в бумажной шляпе.

Как хорошее зеркало, тело стоит во тьме:

на его лице, у него в уме

ничего, кроме ряби.

Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха,

осязая хрупкость кости, уязвимость паха,

тело служит в виду океана цедящей семя

крайней плотью пространства: слезой скулу серебря,

человек есть конец самого себя

и вдается во Время.

Восточный конец Империи погружается в ночь — по горло.

Пара раковин внемлет улиткам его глагола:

то есть слышит собственный голос. Это

развивает связки, но гасит взгляд.

Ибо в чистом времени нет преград,

порождающих эхо.

Духота. Только если, вздохнувши, лечь

на спину, можно направить сухую речь

вверх — в направленьи исконно немых губерний.

Только мысль о себе и о большой стране

вас бросает в ночи от стены к стене,

на манер колыбельной.

Спи спокойно поэтому. Спи. В этом смысле — спи.

Спи, как спят только те, кто сделал свое пи-пи.

Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам.

И не спрашивай, если скрипнет дверь,

«Кто там?» — и никогда не верь

отвечающим, кто там.

Дверь скрипит. На пороге стоит треска.

Просит пить, естественно, ради Бога.

Не отпустишь прохожего без куска.

И дорогу покажешь ему. Дорога

извивается. Рыба уходит прочь.

Но другая, точь-в-точь

как ушедшая, пробует дверь носком.

(Меж собой две рыбы, что два стакана).

И всю ночь идут они косяком.

Но живущий около океана

знает, как спать, приглушив в ушах

мерный тресковый шаг.

Спи. Земля не кругла. Она

просто длинна: бугорки, лощины.

А длинней земли — океан: волна

набегает порой, как на лоб морщины,

на песок. А земли и волны длинней

лишь вереница дней.

И ночей. А дальше — туман густой:

рай, где есть ангелы, ад, где черти.

Но длинней стократ вереницы той

мысли о жизни и мысль о смерти.

Этой последней длинней в сто раз

мысль о Ничто; но глаз

вряд ли проникнет туда, и сам

закрывается, чтобы увидеть вещи.

Только так — во сне — и дано глазам

к вещи привыкнуть. И сны те вещи

или зловещи — смотря кто спит.

И дверью треска скрипит.

Двери вдыхают воздух и выдыхают пар; но

ты не вернешься сюда, где, разбившись попарно,

населенье гуляет над обмелевшим Арно,

напоминая новых четвероногих. Двери

хлопают, на мостовую выходят звери.

Что-то вправду от леса имеется в атмосфере

этого города. Это — красивый город,

где в известном возрасте просто отводишь взор от

человека и поднимаешь ворот.

Глаз, мигая, заглатывает, погружаясь в сырые

сумерки, как таблетки от памяти, фонари; и

твой подъезд в двух минутах от Синьории

намекает глухо, спустя века, на

причину изгнанья: вблизи вулкана

невозможно жить, не показывая кулака; но

и нельзя разжать его, умирая,

потому что смерть — это всегда вторая

Флоренция с архитектурой Рая.

В полдень кошки заглядывают под скамейки, проверяя, черны ли

тени. На Старом Мосту — теперь его починили —

где бюстует на фоне синих холмов Челлини,

бойко торгуют всяческой бранзулеткой;

волны перебирают ветку, журча за веткой.

И золотые пряди склоняющейся за редкой

вещью красавицы, роющейся меж коробок

под несытыми взглядами молодых торговок,

кажутся следом ангела в державе черноголовых.