Это в сфере нравов сочтут прогрессом.

Через двадцать лет я приду за креслом,

на котором ты предо мной сидела

в день, когда для Христова тела

завершались распятья муки —

в пятый день Страстной ты сидела, руки

скрестив, как Буонапарт на Эльбе.

И на всех перекрестках белели вербы.

Ты сложила руки на зелень платья,

не рискуя их раскрывать в объятья.

Данная поза, при всей приязни,

это лучшая гемма для нашей жизни.

И она отнюдь не недвижность. Это —

апофеоз в нас самих предмета:

замена смиренья простым покоем.

То есть, новый вид христианства, коим

долг дорожить и стоять на страже

тех, кто, должно быть, способен, даже

когда придет Гавриил с трубою,

мертвый предмет продолжать собою!

У пророков не принято быть здоровым.

Прорицатели в массе увечны. Словом,

я не более зряч, чем назонов Калхас.

Потому прорицать — все равно, что кактус

или львиный зев подносить к забралу.

Все равно, что учить алфавит по Брайлю.

Безнадежно. Предметов, по крайней мере,

на тебя похожих наощупь, в мире,

что называется, кот наплакал.

Какова твоя жертва, таков оракул.

Ты, несомненно, простишь мне этот

гаерский тон. Это — лучший метод

сильные чувства спасти от массы

слабых. Греческий принцип маски

снова в ходу. Ибо в наше время

сильные гибнут. Тогда как племя

слабых — плодится и врозь и оптом.

Прими же сегодня, как мой постскриптум

к теории Дарвина, столь пожухлой,

эту новую правду джунглей.

Через двадцать лет, ибо легче вспомнить

то, что отсутствует, чем восполнить

это чем-то иным снаружи;

ибо отсутствие права хуже,

чем твое отсутствие, — новый Гоголь,

насмотреться сумею, бесспорно, вдоволь,

без оглядки вспять, без былой опаски, —

как волшебный фонарь Христовой Пасхи

оживляет под звуки воды из крана

спинку кресла пустого, как холст экрана.

В нашем прошлом — величье. В грядущем — проза.

Ибо с кресла пустого не больше спроса,

чем с тебя, в нем сидевшей Ла Гарды тише,

руки сложив, как писал я выше.

Впрочем, в сумме своей наших дней объятья

много меньше раскинутых рук распятья.

Так что эта находка певца хромого

сейчас, на Страстной Шестьдесят Седьмого,

предо мной маячит подобьем вето

на прыжки в девяностые годы века.

Если меня не спасет та птичка,

то есть, если она не снесет яичка

и в сем лабиринте без Ариадны

(ибо у смерти есть варианты,

предвидеть которые — тоже доблесть)

я останусь один и, увы, сподоблюсь

холеры, доноса, отправки в лагерь,

то — если только не ложь, что Лазарь

был воскрешен, то я сам воскресну.

Тем скорее, знаешь, приближусь к креслу.

Впрочем, спешка глупа и греховна. Vale!

То есть некуда так поспешать. Едва ли

может крепкому креслу грозить погибель.

Ибо у нас на Востоке мебель

служит трем поколеньям кряду.

А я исключаю пожар и кражу.

Страшней, что смешать его могут с кучей

других при уборке. На этот случай

я даже сделать готов зарубки,

изобразив голубка голубки.

Пусть теперь кружит, как пчелы ульев,

по общим орбитам столов и стульев

кресло твое по ночной столовой.

Клеймо — не позор, а основа новой

астрономии, что — перейдем на шепот —

подтверждает армейско-тюремный опыт:

заклейменные вещи — источник твердых

взглядов на мир у живых и мертвых.

Так что мне не взирать, как в подобны лица,

на похожие кресла с тоской Улисса.

Я — не сборщик реликвий. Подумай, если

эта речь длинновата, что речь о кресле

только повод проникнуть в другие сферы.

Ибо от всякой великой веры

остаются, как правило, только мощи.

Так суди же о силе любви, коль вещи

те, к которым ты прикоснулась ныне,

превращаю — при жизни твоей — в святыни.

Посмотри: доказуют такие нравы

не величье певца, но его державы.

Русский орел, потеряв корону,

напоминает сейчас ворону.

Его, горделивый недавно, клекот

теперь превратился в картавый рокот.

Это — старость орлов или — голос страсти,

обернувшийся следствием, эхом власти.

И любовная песня — немногим тише.

Любовь — имперское чувство. Ты же

такова, что Россия, к своей удаче,

говорить не может с тобой иначе.

Кресло стоит и вбирает теплый

воздух прихожей. В стояк за каплей

падает капля из крана. Скромно

стрекочет будильник под лампой. Ровно

падает свет на пустые стены

и на цветы у окна, чьи тени

стремятся за раму продлить квартиру.

И вместе все создает картину

того в этот миг — и вдали, и возле —

как было до нас. И как будет после.