Двое друзей не объяснялись по этому поводу. Стараясь достичь своей цели без того, чтобы говорить о ней конкретно, однажды вечером Балли сказал Эмилио:

— Не знаю, как дальше работать. Разрушил бы всё это творение, если бы эта фигура не засела так глубоко в моём сознании.

— Я снова забыл поговорить об этом с Анджолиной, — сказал Эмилио, впрочем, не притворяясь удивлённым осознанием непроизвольной нехватки Анджолины для Балли. — Знаешь, как сделай? Когда её увидишь, сам поговори с ней об этом. Вот увидишь, как она поспешит тебе угодить.

В этой последней фразе Эмилио было столько горечи, что Балли посочувствовал ему и прекратил свои рассуждения на эту тему. Стефано сам понимал, что это его вмешательство в дела двух влюблённых не несло никому счастья, и он не мог встать между Эмилио и Анджоли-иой, как сделал это наивно несколько месяцев назад ради блага друга, а выздоровление Эмилио было лишь делом времени. Богатое воображение Балли не давало ему покоя, и только оно одно могло заставить его работать, будучи постоянно под угрозой уничтожения безнадёжной глупостью Эмилио.

Стефано попытался закончить работу с другой натурщицей, но после нескольких сеансов, почувствовав отвращение, вдруг всё бросил на произвол судьбы. Действительно, эти грубые обрывочные идеи, которые Балли каждый раз так долго вынашивал, были не раз проверены за его карьеру. Никто не мог сказать, справедливо или нет, но на этот раз Балли винил во всём Эмилио. Не было сомнений в том, что если бы у Стефано была желанная натурщица, то он бы вдохновенно продолжил работу, может быть, только ради того, чтобы разрушить всё несколько недель спустя.

Балли удерживался от того, чтобы рассказать обо всём другу, и это был знак уважения в отношении Эмилио. Не требовалось давать ему понять, как стала важна Анджолина и для Стефано, это привело бы к обострению болезни несчастного. Кто мог объяснить Эмилио, что фантазия художника остановилась именно на этом объекте, собственно потому, что в этой чистоте линий скрывалось неопределённое выражение, созданное не этими линиями; и также в них скрывалось нечто вульгарное и нескладное, что уловил бы Рафаэль и живо постарался бы передать, подчеркнуть?

Когда Эмилио и Стефано шагали вместе по улице, последний не заводил разговора о своём желании, но Эмилио не мог воспользоваться преимуществом оказываемого ему уважения, так как это желание, которое его друг не решался выразить, казалось Эмилио ещё большим, чем оно на самом деле могло бы быть, и от этого Эмилио страдал болезненной ревностью. Теперь и Балли желал Анджолину, как и он сам. Как Эмилио мог защищаться от подобного врага?

И он не мог защищаться! Он уже продемонстрировал свою ревность, но не хотел о ней говорить: было бы слишком глупо проявлять ревность в отношении Балли после того, как пришлось выдержать конкуренцию со стороны продавца зонтов. Эта скромность обезоруживала Эмилио. Однажды Балли зашёл за Брентани в контору, как делал часто, чтобы проводить его домой. Они долго бродили по берегу моря, как вдруг увидели приближающуюся к ним Анджолину, освещённую полуденным солнцем, которое играло на её белокурых локонах и на её лице, которое она немного сморщила, пытаясь держать глаза открытыми на таком ярком свете. Так Балли встретился лицом к лицу со своим шедевром, который он, забыв обо всём окружающем, увидел во всех деталях. Анджолина приближалась, ступая своим ровным шагом, который ничуть не лишал грации её стройную фигуру. Также двигалась бы и воплощённая молодость под светом солнца.

— О, послушай! — воскликнул Стефано решившись. — Не мешай мне создать шедевр из-за своей глупой ревности.

Анджолина ответила на их приветствие так, как стала делать это с некоторых пор, — очень серьёзно. Вся эта серьёзность была сосредоточена в приветствии, и даже эта манера, наверное, была выучена ею недавно. Балли остановился, ожидая разрешения Эмилио.

— Делай, как знаешь, — сказал Брентани машинально, колеблясь и надеясь, что Стефано догадается, с какой болью далось Эмилио это согласие.

Но Балли уже не видел ничего, кроме своей модели, которая начала от него удаляться. И он сразу же догнал её, едва Эмилио сказал слова согласия.

Так Балли и Анджолина встретились. Когда Эмилио к ним присоединился, то они уже обо всём договорились. Балли не делал комплиментов, а Анджолина, красная от удовольствия, спросила, когда она должна прийти. На следующий день в девять. Анджолина выслушала это и заметила, что, к счастью, в этот день она не должна идти к Делуиджи.

— Я буду пунктуальной, — пообещала Анджолина прощаясь.

Она была склонна к многословию, мысли у неё обретали свою форму прямо на губах, и она не подумала, что это обещание быть пунктуальной могло не понравиться Эмилио, потому что тут явно прослеживалось различие между встречами с Балли и с ним.

Провинившись, Стефано повернулся задумчиво к другу. Балли сразу же осознал, что был неправ, и попросил прощения у Эмилио:

— Я не мог поступить иначе, хотя и знал, что это тебе неприятно. Я не хочу пользоваться тем, что ты притворяешься безразличным. Знаю, что ты страдаешь. Ты неправ, неправ, но осознаю также, что и я не был прав.

Изобразив улыбку, Эмилио ответил:

— В таком случае, мне нечего тебе сказать.

Балли посчитал, что Эмилио с ним ещё более жёсток, чем он того заслуживает:

— Таким образом, чтобы заставить тебя простить меня, мне не остаётся ничего иного, как известить Анджолину, что приходить не надо? Что ж, если ты этого хочешь, то я так и сделаю.

Это предложение было неприемлемым, потому что эта бедняжка — Эмилио знал её так хорошо, как если бы создал её сам — любила ещё больше тех, кто её отвергал, а Эмилио не хотел давать ей новые поводы любить Балли. Брентани заявил мягко:

— Нет, пусть всё останется, как есть. Я тебе доверяю, даже, — добавил Эмилио смеясь, — только тебе.

Стефано с жаром заверил, что заслуживает это доверие. Он пообещал, что в тот день, когда во время сеанса с Анджолиной забудет об искусстве хотя бы на миг, то сразу же выставит её за дверь. Эмилио имел слабость принять это обещание.

На следующий день Балли пришёл к Эмилио, чтобы отчитаться о первом сеансе. Стефано работал, как вол, и не мог пожаловаться на Анджолину, которая, находясь в неудобной позе, всё же терпела, сколько могла. Она ещё не прочувствовала эту позу, — но Балли не терял надежду на успех. Он был ещё больше влюблён в свой проект, чем раньше. Ещё иосемь или девять сеансов у него даже не будет времени, чтобы обменяться хотя бы словом с Анджолиной.

— Когда я заколеблюсь и остановлюсь в работе, то обещаю, что мы будем говорить только о тебе. Так что держу пари, что она полюбит тебя всем сердцем.

— Более того, это будет замечательно, — ответил Эмилио, — так как, разговаривая с ней обо мне, ты ей так надоешь, что она не полюбит и тебя.

Следующие два дня Эмилио не мог видеть Анджолину и встретился с ней только в воскресенье в середине дня в студии Балли. Он застал их за работой.

Студия Стефано была ничем иным, как большим складом. Он оставил в ней всё отвечающим старому назначению и не хотел видеть её элегантной. Плитки мощёного пола были плохо подогнаны друг к другу, как будто здесь постоянно разгружались тюки с товаром. Только в середине пола зимой большой ковёр спасал ноги скульптора от прикосновения с землёй. Стены были грубо побелены, и тут и там на штативах крепились нагромождённые глиняные или гипсовые фигуры, которые вызывали восхищение. Тем не менее, хозяин не пренебрегал и удобствами. Температура оставалась вполне комфортной благодаря пирамидальной печке. В студии также было огромное количество стульев и кресел разных размеров, их элегантная форма отчасти лишала помещение признаков склада. Эти стулья и кресла сильно разнились каждый с каждым, потому что Балли говорил, что ему нужно отдыхать комфортно, вынашивая в голове свои идеи. Он даже ощущал потребность в стульях, которых у него ещё не было. Анджолина позировала ему на подставке, укреплённой мягкими белыми подушками. Стоя на стуле рядом с другой вращающейся подставкой, над едва начатой фигурой работал Балли.