— Это твой младший брат? Незачем ему мокнуть, в два счета простудится, — сказал водитель, куда-то нажал, что-то два раза дернул, стал нажимать на педали, как органист, и — бум! — огромный, как гора, грузовик зарычал, тронулся с места и вкатился в тоннель. Водитель был белый. Его звали Норидьюс, и он заставил этот тоннель дрожать и сотрясаться до самого Нью-Джерси.

Мы много часов добирались до Пенсильвании, но за это время Норидьюс больше не сказал ни слова, а мы со Шнуром сидели и любовались, как он ведет по шоссе эту махину, которую не догонит никакой автобус. Когда мы с ревом проносились мимо других машин, напрочь заслоняя им видимость, думаю, люди в этих машинах вздрагивали от страха. Только один раз, на холме, мы сбавили скорость, чтобы пропустить людей, но полностью так и не остановились. Тормоза у нас были самые мощные в мире, иначе, когда впереди зажигался красный свет, нельзя было бы удержать этот громадный прицеп, который норовил в нас врезаться; водитель со всех сил давил на педали, а они послушно заставляли остановиться колеса. Трейлер тогда, взбрыкнув, как мул, сбрасывал скорость, но все же продолжал медленно ползти, как бы говоря, что не может тратить время на всякие там светофоры, хотя водитель приказывал остановиться. «Все время рвется вперед», — сказал водитель.

В Нью-Джерси дождь шел уже по-настоящему, и знаешь, дед, кого мы с братом увидели? Вдоль шоссе в желтом свете фар шагал тот самый белый старик с развевающимися серебряными волосами, и дождь клубился над ним как дым. Вид у старика был одновременно и несчастный, и гордый.

— Не повезло ему. Недалеко уехал, — сказал Шнур.

Мы прогромыхали мимо. Старик шагал себе, подставив лицо дождю и погрузившись в свои мысли, как будто и не было никакого дождя, а он сидел у себя в комнате.

— Что этот замечательный джентльмен собирается делать? — сказал Шнур. — Он мне напоминает Христа, который странствует по нашей безрадостной земле. Держу пари, что старик не платит налогов, а свою зубную щетку потерял еще на Бонусном марше[11]. Что ж, с каждым такое может приключиться. Вот так-то.

У старика были яркие голубые глаза, я заметил это, когда мы проезжали мимо. Потом мы встретились еще раз, расскажу тебе как-нибудь при случае.

Мы промчались по улицам Нью-Джерси, запруженных народом, выехали на шоссе и увидели знак, на котором было написано «Юг» со стрелкой, указывающей налево, и «Запад» со стрелкой вниз. Мы выбрали стрелку вниз и покатили на Запад. Темнело, все вокруг становилось похоже на деревню, и скоро начались холмы.

До Пенсильвании, куда нас вез наш водитель, мы ехали довольно долго, и в Гаррисберг, штат Пенсильвания, где он жил, приехали, наверно, часов через пять. В дороге я немного поспал. Дождь все еще шел, а в кабине было тепло и уютно. Пока все складывалось отлично, и Шнур сказал, что мы не сильно отстаем от Шейлы.

В полночь в Гаррисберге водитель сказал: чтобы мы не теряли времени, он высадит нас за городом на развязке, — и на ходу показал где. Развязка эта была безлюдная, мокрая от дождя и такая темная, что я не удержался и всхлипнул; тогда водитель сказал: ладно, он еще немного нас подвезет, чтобы убедиться, что мы на правильном пути в Питтсбург, и показал на запад, а потом добавил, что знает короткую дорогу через центр. Да, это самый удобный путь. В Гаррисберге повсюду огни отражались в лужах, город выглядел тихим и унылым. Под большими серыми мостами текла река Саскуэханна, а на главной улице люди ждали полуночного автобуса.

Когда наш трейлер притормозил на красном, водитель повторил свои наставления, Шнур его сердечно поблагодарил, и мы выпрыгнули из кабины. И побрели под дождем по городу к другому шоссе в надежде, что там нас подберут.

— Нам повезло, — сказал Шнур. — Будь я один, ничего бы не вышло. Такому малышу, как ты, все сочувствуют, надеюсь, и дальше будем двигаться в том же темпе. Ты мой талисман, Пик. Что ж, потопали, старина…

Дома в Гаррисберге очень старые, еще времен Джорджа Вашингтона, как сказал Шнур. В одной части города — все кирпичные, с покосившимися трубами, какие-то старомодные, но очень аккуратные. Шнур сказал, что город держится столько лет, потому что стоит на берегу великой старой реки.

— Ты когда-нибудь слышал про Саскуэханну, Дэниэла Буна[12], Бенджамина Франклина и войны с французами и итальянцами? В те времена кого здесь только не было, многие приезжали из Нью-Йорка, как и мы с тобой. Люди тащились на телегах, запряженных волами, по тем же холмам, по которым сегодня грохотал наш грузовик, под дождем и под солнцем, страдая и умирая в дороге. Это было началом великого переселения в Калифорнию. Теперь, зная, за сколько мы доехали сюда на машине, ты можешь подсчитать, сколько времени требовалось волу. Когда доберемся до Сан-Франциско, скажешь, что у тебя получилось. Я тебе напомню, когда будем проезжать над каньоном в Неваде. В тех местах есть каньон, там когда-то был целый океан, но он высох; чтобы измерить его дно, уйдет целый месяц. И ни капли воды ты там уже не увидишь. И никто не увидит.

Мы все еще не ушли от Саскуэханны, а проголодались так, будто уже были в Неваде. Шнур сказал, что сейчас мы съедим по Хот-догу Номер Два, Номер Три и, может быть, даже Номер Четыре. Мы зашли в закусочную и слопали их все, а потом еще закусили бобами с кетчупом и запили кофе. Шнур сказал, что я должен научиться пить кофе — в дороге очень согревает. Он подсчитал деньги, сообщил, что у нас осталось сорок шесть баксов восемьдесят центов, а потом полез в чемодан за одеждой на случай, если дождь припустит сильнее. Брат очень наделся, что мы быстро словим тачку и я смогу поспать до самого Питтсбурга, а оттуда мы, вместо того чтобы спать, сразу двинем дальше.

— Уверен, впереди, в Иллинойсе и Миссури, светит солнце, — сказал он.

Опять мы двинулись в ночь. Шнур купил на сорок центов две пачки сигарет, и мы пошли на край города. Народ поглядывал на нас с любопытством, гадая, куда мы идем. Ничего не поделаешь — это жизнь. «Человек должен жить и идти вперед», — любил повторять Шнур. «Жизнь — это чох и ветер врасплох», — говорил он. Сзади приближалась машина, сидевший в ней мужчина явно спешил с работы домой, но Шнур все равно выставил палец и громко свистнул сквозь зубы, а когда увидел, что водитель и не думает останавливаться, топнул ногой и, подтянув штаны, сказал:

— Пожалей хотя бы девчонок на дороге.

Это он так шутил.

Было холодно и сыро, но нам — хорошо, как дома. Иногда, правда, я вспоминал, где мы, и переживал, найдем ли мы себе угол в Калифорнии, волновался за Шейлу, боялся, что я выбьюсь из сил и скисну — ведь чем дальше, тем становилось темнее, но Шнур шагал рядом и помогал мне отгонять эти мысли.

— Единственный способ жить, — сказал Шнур, — это не умирать. Иногда мне даже охота помереть, но пока я решил еще подождать. Я даже не боюсь отморозить несколько пальцев на ногах — нога ведь от этого не отвалится. Господи, Ты не дал мне денег, но право жаловаться дал. Ха-ха! Жаловаться на левую руку, не замечая, что повисла плетью правая. Ну да ладно, скоро у меня будет ребенок, сколько-то времени я еще продержусь, посмотрю, какой стала Калифорния, огляжусь вокруг и загляну внутрь себя. Бьюсь об заклад, так оно и будет. Буду тыкаться туда-сюда — искать свою колею. Присматривай за своим чадом, Господи.

Шнур всегда беседовал с Богом в таком духе. Мы с братом уже хорошо узнали друг друга, и много разговаривать между собой нам было необязательно.

— Раз, два, три, — считал я шаги.

— По сторонам смотри! — рассеянно ответил Шнур. Видно, он думал о чем-то другом.

А мне было весело и хорошо.

Когда-нибудь, дед, я заработаю для нас с тобой много денег, но даже без них буду радоваться жизни не меньше, чем Шнур, у которого нет ни гроша.

Мы пересекли город и довольно скоро оказались на шоссе, рядом с которым важно текла река Саскуэханна, вода в ней была черная и, сколько ни текла, не издавала ни звука.