Кессель очень осторожно повел следствие, преодолев соблазн поддаться первому впечатлению. Он на корню пресек попытки разглашения фамилии женщины, вокруг которой разыгралась вся эта история. Для жителей Петербурга она так и осталась анонимной «госпожой Ф.». Помощник прокурора окружного суда убедительно доказал, что никакого отравления баронессы не было и шум в ночном соборе, хотя и имел криминальную природу, но никоим образом не был связан с нею.

Шидловский с Шумиловым прошли в здание министерства через боковой подъезд. Главный открывался только для прохода министра юстиции графа Константина Палена, его товарищей (заместителей) и обер-прокуроров Сената. Помощник прокурора быстро и уверенно прошел к секретариату Фриша, одного из товарищей министра юстиции, и скользнул за дверь, пробормотав негромко Шумилову: «Я быстро, подожди здесь». Буквально через полминуты он вернулся в сопровождении Кесселя. Шумилов услышал обрывок фразы, начатой последним еще за дверью: «У меня через четверть часа аудиенция у Эдуарда Васильевича, я нарочно приехал пораньше».

Шидловский официально представил Кесселю своего помощника.

— Константин Иванович, мне надо от вас всего-то несколько слов, пройдемте в курительную комнату, — Шидловский был с Кесселем в одном чине, но старше по возрасту, так что особенно с коллегой не церемонился.

В большом просторном коридоре звук шагов скрадывался толстыми ковровыми дорожками, двери открывались и закрывались бесшумно, разговоры велись приглушенно, вполголоса и неспешно. И поэтому, даже несмотря на то, что сновавших туда-сюда чиновников и посетителей было в этот предобеденный час немало, здесь — возле кабинетов высших руководителей министерства — царила тишина. Шидловский, Кессель и шедший на полшага позади них Шумилов, прошли в конец коридора и очутились в просторной, обставленной кожаной мебелью курительной. После пожара, произошедшего в Министерстве юстиции в декабре 1876 года, под курительные комнаты были выделены на каждом этаже просторные помещения, оборудованные добротной мебелью и декорированные на манер солидного английского клуба. Это было не только и не столько место для курения, но и комната для кулуарного общения посетителей министерства.

Все трое разместились на длинном диване с высокой неудобной спинкой, причем Кессель оказался между Шумиловым и Шидловским. Последний без обиняков приступил к делу:

— Константин Иванович, сейчас я веду дело об отравлении морфием сына жандармского полковника Прознанского. Есть основания полагать, что восемнадцатилетний юноша попал в компанию нигилистического толка, интересовавшуюся возможностью кустарного получения ядов. Признаюсь, не хочу обращаться к нашей секретной полиции, поскольку ведомство сие будет тянуть жилы, напускать туману и в конечном итоге ничего по существу мне не сообщит. Я знаю, что совсем недавно вы вплотную занимались молодежью этого сорта и хорошо представляете себе обстановку в студенческой среде столицы. Константин Иванович, взгляните, пожалуйста, на списочек, — Шидловский просигналил Алексею Ивановичу глазами, и тот подал Кесселю список, составленный Спешневым. — Это молодые люди, свидетели по нашему делу. Может, кто-то из них попадал в поле вашего зрения?

Кессель самым внимательным образом выслушал Шидловского и углубился в чтение короткого списка.

— С полковником Прознанским я лично никогда не общался, но имею представление, что это за человек, — задумчиво проговорил Кессель. — Да, действительно, фамилии тут достаточно известные. Павловский, насколько я могу судить, это родственник генерал-лейтенанта от кавалерии.

— Сын, — кивнул Шумилов.

— Потом, Андрей Пожалостин. Уж не родственник ли это действительного тайного советника?

— Сын, — снова кивнул Шумилов.

— Насколько я слышал из внушающих доверие источников, действительный тайный советник Николай Николаевич Пожалостин — это человек, отвечающий за личный шифр Его Императорского Величества. Разумеется, это сугубо кулуарно и никем никогда официально подтверждено не будет, но слова мои примите к сведению. Я не допускаю мысли, что в семье такого человека может пустить корни политическая неблагонадежность.

Шумилов с Шидловским быстро переглянулись.

— Вот еще знакомая фамилия: Спешнев… — Кессель задумался на несколько секунд. — Спешнев, Спешнев… Мелькала эта фамилия, но только давно, в 1849 году, почти тридцать лет тому назад. Проходил тогда по делу петрашевцев некий Николай Спешнев, зажиточный помещик. Был осужден на 12 лет каторги, замененные высочайшим указом на 10 лет. Отбыл наказание, остался на поселении в Иркутске, редактировал там газету «Иркутские ведомости». Может, стоит проверить, не родственник ли он вашему Спешневу? А так больше… нет, никто никаких ассоциаций не вызывает.

Кессель вернул лист бумаги Шумилову.

— Имейте в виду, Алексей Иванович, что все эти радикальные социалисты — публика особенная: это преимущественно провинциалы, из мещан или обедневших дворян, отставные коллежские асессоры, учителя приходских училищ, студенты из семей разночинцев. Обиженные судьбою, выросшие с постоянным ощущением нужды и осознанием собственной человеческой неполноценности. Если и попадется среди них отпрыск богатого помещичьего рода, как упомянутый Николай Спешнев, то непременно окажется, что такой недоросль учился за границей и там понахватался всяких фурьеризмов, материализмов. Языком болтать эта публика может ловко, вот только думать своей головой так и не научилась.

Кессель поднялся, давая понять, что время разговора исчерпано. Шидловский, а следом и Шумилов, тоже встали:

— Спасибо, Константин Иванович, за помощь, спасибо, что выкроили время. Не смеем более отрывать от дел. Позвольте откланяться.

Коллеги расстались, довольные друг другом. Шидловский явно испытал приток сил и сделался весьма словоохотлив.

— Кессель подает кассацию на оправдательный приговор по делу Засулич, — пояснил он Шумилову причину поездки в министерство юстиции, — он последние дни мечется между Сенатом и министерством, обговаривая сопутствующие нюансы.

Это для Шумилова было новостью. Еще никто в Петербурге не знал, что обвинение решилось добиваться кассации решения суда присяжных по этому скандальному делу.

— Ну, Алексей Иванович, какие будут мысли? — продолжал рассуждать вслух Шидловский на обратном пути в прокуратуру. — Как-то не вырисовывается у нас подпольная молодежная группа.

— Надо будет навести справки о происхождении Петра Спешнева. Обратиться в адресный стол. Может быть, стоит даже поднять в архиве материалы по делу петрашевцев?

— Я думаю, адресного стола будет достаточно. Особенно мудрить не надо, можно прямо спросить самого Спешнева, уверен, он не станет скрывать родословную под запись в протокол. Займитесь этим, — распорядился Шидловский. — Но только завтра, а сегодня вы мне понадобитесь для допроса прислуги Прознанских. Я вызвал кухарку и горничную. Допрос проведите сами, возьмите секретаря для быстроты работы, пусть все запишет. Да посмелее с ними! Эти люди по роду своего положения в доме все видят, все знают, но разговорить их бывает не просто. Помните, что частенько они боятся сболтнуть лишнее не от злого умысла, а из страха, что им от места откажут. Вот вам примерный список вопросов, который я хотел бы увидеть отраженным в протоколе, — с этими словами Шидловский достал из папки, которую всегда носил с собой, когда отправлялся по служебным делам, листок бумаги и подал Шумилову.

Шидловский предусмотрительно вызвал женщин с интервалом в час. Первой в комнате делопроизводителей появилась горничная Матрена Яковлева, робкая женщина лет тридцати, гладко причесанная, в аккуратном шерстяном, наглухо застегнутом платье. Ее невыразительное лицо было бледно, губы плотно поджаты. Она вся была как натянутая струна. Села очень прямо на предложенный стул и потупилась, лишь изредка бросая на Алексея Ивановича быстрые пугливые взгляды. Шумилов пару минут потомил женщину, продолжая неспешно возиться с бумагами и словно бы не замечая ее. Понаблюдав осторожно за горничной, Шумилов, наконец, счел, что достаточно ее «выдержал» и, покончив возню с бумагами, приступил: