— Скажите, Петр, а не ссорился ли Николай с кем-нибудь в последнее время? Не обязательно из вашей компании. Знаете, ведь как это бывает — сегодня друзья, а завтра — совсем даже наоборот…

— Я понимаю, — важно кивнул Спешнев. — Как говорится, избави, Господи, нас от друзей… Нет, ничего такого. Знаете, он вообще никогда не лез на рожон и не любил скандалов.

— Скажите, а он мог вспылить, если над ним подтрунивали?

— Да над ним, в общем-то, не трунили. Было как-то раз, когда разговор зашел о его ухаживаниях за Верой Пожалостиной, но это такая мелочь…

— А как вы обычно проводили время? Я имею в виду вашу компанию.

— Мы встречались чаще всего по вечерам. Иногда ехали обедать в ресторацию, иногда ужинали друг у друга, и эти ужины могли затянуться до поздней ночи. Например, у Володи Александрова две милые барышни-сестрицы, вот мы и устраивали танцы. Ну, театр, конечно. Прознанские и Александровы абонировали ложи в Мариинском. Днем в воскресенье ездили на острова, осенью весело катались на тройках, зимой — с гор на санях. Ну… самые обычные занятия. Как у всех.

— А политикой интересовались?

— Мы же не на Луне живем! Россия пережила такую войну на Балканах, страна смыла позор Крымской войны, как тут можно не интересоваться политикой и не говорить об этом!

— Ну, с Балканской войной все более или менее ясно. Скажите, Петр, а кто-нибудь высказывал недовольство правительством, или радикальные идеи касательно преобразования существующих порядков?

— Так вы об этой политике? — удивился Спешнев. — Нет, такие вещи мы никогда не обсуждали. Это дело неудачников, которых судьба обделила — ни имени, ни состояния, ни жизненных перспектив… Среди нас таких не было.

— Скажите, а летом, на каникулах, молодые люди вашего кружка поддерживали отношения?..

— Летом все разъезжаются в свои имения или снимают дачи в окрестностях. В городе оставаться невозможно, сами понимаете.

Намек Спешнева касался неудовлетворительного состояния городского хозяйства Петербурга. Канализационные стоки, выведенные в каналы и речки, превращали мелкие протоки в настоящие клоаки, отравлявшие воздух вплоть до наступления морозов. Если в районе Невы и ее крупных рукавов это зловоние было еще не очень заметно, то Обводный канал буквально задыхался в вони нечистот. Все сколько-нибудь состоятельные люди, не обязанные ежедневно ходить на работу, с мая по сентябрь оставляли столицу и переезжали на дачи.

— Значит, ваш кружок летом распадается? — уточнил Шумилов.

— Не весь. Вот Николай, я знаю, все лето провел с Сергеем Павловским — они жили на соседних дачах в Парголове.

— Как вы думаете, — перевел разговор Шумилов, — у Николая были романтические увлечения, кроме Веры Пожалостиной?

— Романы? Думаю, нет. А вот связь с женщиной, зрелой женщиной — была. Он сам об этом рассказывал. Помню, мы ужинали у Фердинанда и разговор зашел о женщинах, о плюсах и минусах длительных отношений. Ну, он и упомянул к слову, что такая связь, как у него, хороша тем, что не приходится опасаться никаких дурных последствий — болезней, дуэлей, шантажа… Ну, вы понимаете.

Шумилов инстинктивно напрягся:

— И кто же была эта дама?

— Гувернантка в их доме. Мариэтта Жюжеван. Опекала его, даже чрезмерно. Она часто проводила с нами время, могла и вина выпить, и папироску выкурить. Вела себя весьма свободно, на коленях у Николая сиживала…

— А как он на это реагировал? Не смущался? Все-таки она не была женщиной вашего круга, да и разница в возрасте…

— Ну, с женщиной нашего круга подобное было бы просто невозможно, вы же знаете чопорное воспитание наших девиц. Все эти тетушки, компаньонки, бонны, которые повсюду их сопровождают… А с мадемуазель Мари можно было не чиниться. Она всегда весела, могла рассказать что-нибудь забавное, сыграть на гитаре, спеть. Она интересный собеседник, уверяю вас. Да и связь со зрелой женщиной — не такая уж редкая вещь. Как вы думаете? — Он прямо взглянул в лицо Шумилову, как бы давая понять, что у каждого или почти у каждого была в жизни своя «мадемуазель Мари».

— Спасибо, Петр, за обстоятельный рассказ. Сейчас я запротоколирую сказанное вами, дабы не вызывать на официальный допрос. У вас есть десять минут?

— Да, разумеется.

Покончив с формальной стороной дела, Шумилов распрощался со Спешневым и вышел из здания университета. В его портфеле лежал список, в котором, возможно, был назван убийца Николая Прознанского:

Шумилов не мог не отметить фамилию под номером семь. То, что Спешнев вписал самого себя, отнюдь не означало, что этот молодой человек являлся добросовестным свидетелем. Оперируя понятиями древнеримского права, о котором в этот день так кстати вспомнил Шумилов, можно было предположить, что честность Спешнева — это вовсе не свидетельство его «extra culpam» (невиновности), а хорошо продуманная «sofixma» (хитрая уловка).

И Шумилов отправился в прокуратуру.

Войдя в кабинет Шидловского, Шумилов сразу понял, что помощник окружного прокурора опять не в духе. В воздухе висело напряжение. Вадим Данилович держал на столе раскрытое дело Прознанского, заметно потолстевшее за последние дни, и что-то выписывал из него на небольшие листы аккуратно нарезанной бумаги. Эти листочки помощник окружного прокурора называл «поминальными записками», составлял их исключительно для себя и никому не показывал. Два небольших листочка уже были усеяны мелким почерком Шидловского, и в момент появления Шумилова тот заканчивал трудиться над третьим.

Шидловский из-под нахмуренной седой брови покосился на вошедшего, поздоровался и весьма нелюбезно поинтересовался:

— Что-то нужно, Алексей Иванович?

— Позвольте доложить, Вадим Данилович. Был в университете, допрашивал приятеля Николая Прознанского, Петра Спешнева.

— Ну… — Шидловский отложил ручку и выжидательно посмотрел на Шумилова.

Последний рассказал в подробностях о встрече со студентом-аристократом. Показав список из семи фамилий, сделал акцент на том, что пока ничто не указывало на реальность существования молодежной радикальной группы.

— Да, желательно допросить всех этих молодых людей, — согласился Шидловский. — Займитесь, Алексей Иванович. Нельзя сбрасывать со счетов версию об отравлении Николая Прознанского членами радикальной молодежной группы из-за возможных разногласий или подозрений в неблагонадежности. Время сейчас неспокойное, сколько развелось вольнодумства! Мода пошла критиканством заниматься. Сынок последнего дьячка, поступив в студенты, начинает критиковать власть. Можно подумать, эти сосунки лучше знают, как Россией управлять! Смешно, ей Богу! Смешно и грустно. Я вот даже думаю, что надо будет потолковать с Константином Ивановичем Кесселем — это думающий работник и в свете последних событий неплохо осведомленный о политических процессах в молодежной среде.

Шеф говорил об обвинителе на процессе по делу Веры Засулич. Кессель действительно слыл думающим и компетентным работником, и даже вынесение Засулич менее месяца назад оправдательного приговора не повредило его репутации. Общее мнение юристов, поддержанное и прямо озвученное министром юстиции Паленом, клонилось к тому, что Кессель на суде был хорош, но его поражение явилось следствием недостойных приемов защиты. Пален даже назвал Александрова, адвоката Засулич, «негодяем». Кроме того, много нареканий раздавалось в адрес проводившего процесс судьи Кони, который, по мнению многих, в своем напутственном слове, обращенном к присяжным заседателям, сделал слишком много реверансов защите и тем ослабил впечатление от прокурорской речи.

— Кессель, готовясь к процессу Засулич, обратился к Третьему отделению с просьбой предоставить информацию об активности студенческих групп в столице, — продолжал между тем Шидловский. — Насколько я знаю, такую справку он получил. Возможно, кто-нибудь из окружения Николая Прознанского и мелькнул там, пусть даже вскользь. Чем черт не шутит, вдруг да ниточка! Но тут новая версия вырисовывается, — Вадим Данилович шумно вздохнул и задумался. Брови его нахмурились, лицо приняло брезгливое выражение. — Гувернантка эта, Мариэтта Жюжеван, была покойнику не просто гувернантка. Я сейчас был у Прознанских на квартире, полковник рассказал то, что обычно стараются не афишировать: у сына была с нею связь, почитай, с пятнадцатилетнего возраста.