— Вот демобилизовался и еду в Сокольнический парк оформляться на прежнюю работу — зав. лекторием, — сказал он после первых приветствий.

— Зав. лекторием! Как тебя туда занесло после Новгорода?

— Направили, знаешь. Артемий как-то меня лучше не устроил. Оттуда и мобилизовали, хоть мы с директором парка были уверены, что не возьмут: как же, мол, лекционная работа? Ха-ха!

— А хочешь снова копать?

— Конечно, хочу!

— А лекционная работа?

— Да хрен с ней! И без меня пойдет!

В тот же день Киселев зачислил Засурцева младшим научным сотрудником и дал мне в помощники. Особенно оценил он партийность Петра: создавалась институтская парторганизация.

Потом появились и другие: А. В. Никитин, Л. А. Ельницкий, В. Б. Гиршберг, А. И. Першиц (кроме Никитина — все временные).

Однако еще до того, как экспедиция «обросла» сотрудниками, ей предстояло пережить первый (и не последний, увы!) кризис. Рыбаков решил опередить нас и первым начать раскопки. Главный подвох был в том, что он хотел копать в устье Яузы, где еще до войны мы с Миллером вели археологические наблюдения и где теперь (что ему было известно) собирались заложить раскоп. Казалось, удар смертельный. Рыбаков был тогда в расцвете своего таланта. Недавно вернулся из эвакуации, где блестяще защитил докторскую диссертацию[137], принесшую ему в дальнейшем и Сталинскую премию, и член-корреспондентство. Молодой еще, энергичный и обаятельный, он был общим любимцем. В особенности любил его Греков. А что представлял собой я? Но… «Чужое место! Он хотел занять чужое место! Использовать чужие разведки!» — это настраивало археологов против Рыбакова. Так ведь и каждый за себя не может быть спокоен: чего еще захочется Борису! (Впоследствии он и проявил-таки аппетит.) И было принято соломоново решение — во всяком случае, по своей неповторимости: на один и тот же археологический объект были даны два разрешения («открытых листа») — Рыбакову и мне. Не один на двоих (так бывало не раз), а каждому отдельно, как будто другого и не было. Один бог знает, к каким недоразумениям и столкновениям это могло повести. Но споров не последовало. Я спросил Рыбакова, как старшего, где он желает работать. Он выбрал место во дворе, где жил Монгайт, а позже, узнав, что я хочу начать от церкви Никиты, попросил оставить еще и на той площадке маленький участочек. Так он не раскопан и по сей день.

Что выручило меня в этом как будто бы непосильном соревновании с титаном? Только школа. Археологическая школа Арциховского. В самом деле. Если верить мнению Забелина (а ему тогда верили мы все), то крутой мыс — «гора», как называли его в древности, при впадении Яузы в Москву-реку представлял собой не что иное, как городище — место древней крепости. Исследования таких памятников Арциховский учил нас начинать с центра, то есть в данном случае — от старой церкви. Потом уже рекомендовалось поискать остатки укреплений где-нибудь на сравнительно удаленном от мыса участке. Почему не учел этого Рыбаков — тоже в какой-то мере ученик Арциховского? Трудно сказать. Мне представляется, что он хотел действовать наверняка и заложил раскоп там, где еще в начале войны Монгайт видел в разрезе «щели» — убежища от бомбардировок — остатки разрушенного гончарного горна, полного игрушек.

И каждый из нас не ошибся в своих расчетах. Борис Александрович нашел даже не один, а три горна, принадлежавшие одной мастерской. Никогда никому из нас такой удачи не выпадало! Но как-то не оценил успеха — может быть, потому, что уже тогда охладел к теме ремесла и занялся глобальными проблемами, как происхождение славян или их идеология. Эти занятия хоть и дали ему впоследствии звание академика, не подняли его научного авторитета. Никогда Рыбакова не ценили так высоко, как после выхода его книги о ремесле, которая тогда (в 1946 году) была уже закончена. Результаты своих московских раскопок он даже не стал публиковать, а передал сотрудникам — Майе Васильевне Фехнер и Валентине Альфредовне Мальм, которые и сделали интересные публикации. Больше к раскопкам в Москве Рыбаков никогда не возвращался.

Оправдались и наши расчеты: удалось выяснить все наслоения этого района и получить на холме у церкви не только вполне точную дату начала его заселения ремесленниками (конец XV века), но и сведения об изменении состава жителей по надгробьям церковного кладбища. Но здесь не оказалось горизонтов более древних, которые можно было бы связать с началом Москвы. Не выявили древних укреплений и дальнейшие поиски на периферии мыса. Зато открылась гончарная мастерская с огромным горном совершенной конструкции, а у подножья кручи, на нижней террасе берега Москвы-реки — усадьба хлебника с домом и погребом. Казалось, уже не было никакой надежды найти что-нибудь древнее XV века. И вдруг под домом нашелся маленький, но драгоценный для науки предмет — пряслице из розового шифера XII века. Оно да еще несколько черепков древней посуды говорили, что на устье Яузы было какое-то поселение времени возникновения Москвы. Но стояла уже глубокая осень; решено было продолжить раскопки на будущий год.

Что сказать о прошедшем первом сезоне раскопок? Конечно, он был самый трудный. Надо было преодолеть недоверие многих археологов (вполне естественное, как я теперь понимаю) к первой самостоятельной работе молодого коллеги. Но тогда я не мог так хладнокровно относиться к тому, что проверка следовала за проверкой, комиссия за комиссией. То приезжал Сергей Константинович Богоявленский, престарелый член-корреспондент Академии наук, в молодости занимавшийся археологией, то Киселев со своей женой Евтюховой (вроде бы семейно-дружеский визит, но ведь начальство!). Был как-то даже сам Греков. И, конечно, заходил по-соседски Рыбаков.

— Ах, мил-человек, Москва-то ведь старая, а мы с вами довольно-таки молодые, — пошутил однажды полусерьезно Киселев. — Но я так и сказал Артемию: видел, мол, почерк Новгорода в Москве.

Вот как! Они и обсуждают меня. Но этого надо было ожидать.

Кончилось все хорошо. В один дождливый день все собрались вместе и вынесли положительный вердикт. Рыбаков выступил сочувственно.

— Михаил Григорьевич и его дружина, — сказал он, — вполне справились со своей трудной задачей.

Естественно было и то, что я сам испытывал временами томительную неуверенность. Но тут нашлись мудрые и доброжелательные советчики. Не раз побывал на раскопках Алексей Васильевич Филиппов, помог разобраться в конструкции огромного горна и поставил в своей керамической лаборатории опыты по восстановлению древнего режима обжига. Михаил Андреевич Ильин прислал студентов-архитекторов обмерить старую церковь и, конечно, руководил обмером.

Однажды пришел и сам Арциховский. С ним и Рыбаковым мы обошли весь район до самого Садового кольца. Вдруг, остановившись посреди какой-то улицы, Артемий Владимирович взволнованно сказал:

— У меня есть т вам обоим, топающим Моству, дело. Думаю в недалетом будущем растопать Лыщитово дородище (мы как раз возвращались с Лыщикова). Что вы стажете?

Конечно, мы оба выразили полное удовольствие. Но со следующего года начались те знаменитые широкомасштабные раскопки в Новгороде, которые отвлекли Артемия от всего и покрыли неувядаемой славой.

Были и посещения чисто дружеские. Работали мы почти в центре Москвы, приехать было нетрудно и интересно. А некоторые и жили рядом. Турковские и Монгайты — просто в соседних домах. И теперь еще иногда мы любим вспоминать со взрослыми уже Леной Турковской и Борей Монгайтом, как они играли детьми на борту раскопа.

— Бог в помощь, Михаил Григорьевич! — это Алексей Петрович Смирнов привел десятилетнего Киру показать раскопки. Теперь Кира — Кирилл Алексеевич — ученый секретарь Института археологии, начальник Московской экспедиции. Носит пушистую бороду.

И тут не обходилось, конечно, без специальных разговоров.

— Очень у вас хорошо раскрылся горизонт погребений. Вы обязательно сфотографируйте прямо так, с надгробьями, как они были в XVI веке, — сказал Алексей Петрович.