Разве можно было устоять против такого заманчивого предложения!

И вот я оказался среди множества командиров, которые раскладывали и склеивали большие карты, что-то на них чертили разноцветными карандашами, наблюдали в бинокли за передвижением войск... Все это было захватывающе интересно, и я тоже воображал себя знаменитым полководцем и непобедимым героем, таким, например, как Котовский, или Фабрициус, или... Ганнибал. Да, и о Ганнибале я слыхал от папы и даже запомнил подробности сражения при Каннах.

Учения частично разыгрывались в воздухе. Представьте мою гордость, когда я вместе с другими командирами, составлявшими группу главного руководства, взобрался в двухмоторный бомбардировщик и устроился в стеклянной кабине штурмана, называвшейся «Моссельпром». Я пытался выяснить у штурмана, почему кабине дано такое странное название, но он только усмехнулся и махнул рукой. А папа находился в фюзеляже и был занят.

Все-таки я пробрался к нему и попытался выяснить мучившее меня «почему». Папа и другие командиры расчерчивали карты, иногда переговаривались и не обращали на меня внимания.

- Папа, - нерешительно произнес я, наверняка зная, что сейчас ему не до меня. Отец поднял голову и строго ответил:

- Ты же видишь, что мы работаем!

Я виновато полез обратно в «Моссельпром», так ничего и не узнав.

На следующее утро папа спросил меня:

- Ты опять полетишь с нами или, может быть, поедешь на машине?

- Да, лучше на машине... В самолете мне скучно.

Но я сказал неправду: просто мне было немножечко страшно сидеть в самолете и видеть, как плывет внизу непохожая на себя земля, мелькают маленькие, словно игрушечные, домики и синие жилки речушек и озер, а мимо стекол кабины проносятся вздувшиеся белые и серые облака. А вдруг перестанут реветь моторы и мы кувырком полетим вниз?

Я с радостью перекочевал в машину, и снова земля, леса, дороги стали выглядеть обычными и знакомыми.

Учения проходили в напряженном темпе. Отец работал очень много и только изредка поглядывал на меня и бросал два-три слова.

- Ну как, Петя, жив-здоров?

- Здоров.

- Выспался?

Я-то высыпался вволю. Но когда спали отец и его помощники, даже представить не могу. Бывало, я мгновенно проваливался в сон - в машине или в хате какой-нибудь деревушки, а проснувшись, опять видел за столом или на сиденье машины отца. Я даже пытался подсчитать, сколько часов он не спит, но сбился со счета.

На этих учениях повидал я и настоящих красноармейцев, и пушки, и бравых кавалеристов, и измазанных машинным маслом танкистов, и даже обозы. Слегка дымили полевые кухни, и от них тянуло аппетитным запахом. Возле одной такой полевой кухни мы с удовольствием ели суп, а потом гречневую кашу с маслом. В общем, впечатлений накопилось много. Будет что рассказать соратникам и противникам по спичечной войне!

На обратном пути отец заезжал в полки, в батальоны и дивизионы. Он выходил из машины, присаживался рядом с красноармейцами, закуривал и заводил разговор, как со старыми знакомыми. Во время разговора слышался смех, шутки, иногда, к моему удивлению, кто-то затягивал песню и отец, незаметно дирижируя одной рукой, подпевал. Видимо, песни доставляли ему большое удовольствие, хотя сам он музыкальными способностями не обладал, чем всегда очень огорчался.

В конце зимы 1934 года я заболел дифтеритом. Родители очень волновались, мама торопила врача поскорее сделать мне какие-то уколы. Но я боялся уколов, капризничал, хныкал и заявил, что не желаю видеть иглу и колоть себя не дам.

Во время этой бурной сцены из штаба приехал отец. Он подошел к моей кровати и сказал только одно слово:

- Сын!..

В тоне, каким он произнес это слово, было всё: и любовь ко мне, и страх за мое здоровье, и укор за капризы. Мое сопротивление было сразу же сломлено. Я немедленно поднял рубашку и зажмурил глаза. Укол сделали. После этого отец присел на край кровати и попросил меня объяснить, почему я так боялся укола.

- Игла очень длинная и страшная.

- Да, длинная, острая, но не страшная. Советую тебе никогда ничего не бояться. Ты знаешь, сын, что я был на войне. Больше всего мы опасались трусов. Трус - хуже червя. А человек - не червяк и должен владеть собой, своими нервами, своей волей. Мне было бы очень стыдно, если бы мой сын, сын коммуниста, оказался трусом.

Отец говорил медленно, спокойно, не выпуская моей горячей руки из своих ладоней. Я прижался лицом к рукаву его гимнастерки и твердо заявил:

- Тебе не придется стыдиться... Я не стану трусом!..

- Вот это другой разговор, - повеселел отец. - Чем же наградить тебя?

- Прочитай мне что-нибудь.

- Тогда слушай.

И он, не повышая голоса, читал на память стихотворения: «Думу про Опанаса» Эдуарда Багрицкого, а потом «Буревестник» Максима Горького.

- В детстве я очень любил эти стихи, - со вздохом сказал папа. - В особенности «Буревестник»... Ну, до свиданья, поправляйся...

На следующий день кто-то позвонил отцу. Он нервно сжал в руке телефонную трубку и даже побледнел. Потом положил трубку на рычаг и долго молчал, опустив голову и вздрагивая плечами. Я с недоумением следил за отцом: таким видел его впервые. Что случилось? Оказалось, что в Ленинграде убит Сергей Миронович Киров, о котором папа часто отзывался как об очень умном, талантливом работнике и выдающемся ораторе.

Мрачный, подавленный, отец ходил по комнатам и несколько раз, ни к кому не обращаясь, повторял:

- Непостижимо!.. Чудовищно!.. Кому это нужно?.. Такой человек!.. Такой большевик!..

Потом срывал трубку телефона и требовал немедленно сообщить новые подробности.

Подробностей, видимо, никто не знал, и отец, схватив фуражку, стремительно вышел из дому - толи в штаб, толи в ЦК Компартии Украины.

С того времени к папе, как члену Центрального Комитета партии, приставили охрану. Он был этим очень недоволен.

- Понимаешь, - говорил он как-то маме, - получается, будто я отгораживаюсь от людей. Это неприятное и мучительное чувство. Куда ни шагнешь - за тобой идут... Не такая уж я персона...

Но пришлось смириться, и теперь в выходные дни, выезжая за город в часть или на новостройки, папа вынужден 6ыл брать с собой в машину и сотрудников охраны. А ведь раньше его спутниками в таких поездках были я и сын шофера Володя Баденков. Чаще всего шофер Шура Баденков устраивался сзади, папа садился за руль, а мы с Володей, тесно прижавшись друг к другу, старались не мешать и только слушали его увлекательные рассказы.

Осенью 1935 года после больших киевских маневров папа снова взял меня с собой в дальнюю поездку. Группа командиров - Бутырский, Подчуфаров, Демичев, Криворучко и другие, фамилий их не помню, выезжали зачем-то на озеро Карма. К ночи, когда густая тьма окутала прибрежные леса и озера, все решили поохотиться и на лодках разъехались в разные стороны.

Я поехал с папой. Было так темно, что становилось жутко, но я помнил «уроки» на кладбище в Харькове и советы у моей постели во время болезни. Старался держаться молодцом.

Свежий ночной ветер шумел в гуще затопленного леса. Папа правил и греб одним веслом и точно причалил к назначенному месту - двум бочкам, стоявшим рядом. Мы влезли в бочки, оказавшиеся охотничьими наблюдательными пунктами.

- Закурим, - сказал самому себе папа и чиркнул спичкой. Крохотный огонек на секунду вспыхнул, затрепетал и тут же погас, отчего вокруг стало еще темнее. - Ну как, охотник, наверное, ждешь от меня очередной истории? Теперь уже некогда, нужно быть наготове.

Вскоре забрезжил рассвет. По озеру пронеслась, разрывая тишину, моторная лодка. Стаи вспугнутых уток взмыли в воздух. Охота началась. Папа стрелял быстро и легко. Выстрелы доносились и из других лодок. Я попросил разрешения выстрелить, и папа протянул мне ружье. Мое боевое крещение оказалось неудачным: отдача отбросила меня к краю бочки, и я чуть было не свалился в воду.

- Эх ты, вояка, - насмешливо сказал папа, отбирая ружье.