— Свыше сотни разоблачил и посадил на скамью подсудимых…

— Вы?!

— Я. Разве Анни вам не рассказывала? Наверное, поэтому она посоветовала вам обратиться ко мне. Я давно занимаюсь охотой на всяческих пройдох и шарлатанов.

Я покачала головой:

— Доктор философии, ловкий факир и фокусник, да к тому же беспощадный разоблачитель шарлатанов, — и все это в одном лице! Невероятно! Как вы ухитряетесь успевать? Утром занимаетесь научной деятельностью, вечером развлекаете простаков ловкими фокусами, а когда же ловите шарлатанов? И почему вы их ловите, если сами тоже обманщик? Опасаетесь конкурентов? Но это, по-моему, не очень этично. За что вы набросились вчера на этого несчастного старика? Он выглядит таким больным и усталым, что — тоже ваш конкурент?

— Я не обманщик, а иллюзионист, — наставительно сказал он. — Мы выступаем на сцене или цирковой арене перед зрителями, которые хотят, чтобы их развлекли интересными фокусами. Они хотят быть обманутыми — для того и приходят. А шарлатаны и жулики обманывают простаков, спекулируя на их суевериях. И я считаю своим долгом разоблачать таких проходимцев. Для меня это, если хотите, своеобразная форма атеистической пропаганды. К сожалению, наши законы в этом отношении весьма либеральны. Всякие «Церкви света небесного», теософские общества, «Божественное исцеление», «Церковь научного познания» — сколько их развелось! Но все-таки порой удается некоторых поймать с поличным. Или хотя бы просто обезвредить, разоблачив их проделки. Старик этот — талантливейший мастер, настоящий гений по части иллюзионной техники. Мы с ним раньше работали и придумали немало отличных трюков. И шарлатанов вместе разоблачали. Но они его затравили, сломили. Он сдался, спился, стал с ними заигрывать. Связался с жуликами и теперь помогает им дурачить простаков. Не могу ему этого простить.

— Ладно, бог с ним, со стариком, хотя мне его жалко. — Но вы в самом деле думаете, будто моя тетка стала жертвой ловких мошенников? Каким образом?

— Чтобы выяснить это, нам придется поехать к вам. Вы меня приглашаете?

Я на какой-то миг помедлила с ответом, но он сразу заметил мои колебания и спросил:

— В чем дело? Вы же специально приехали ко мне за помощью? Или не доверяете мне?

— Нет, что вы! — поспешно ответила я. — Просто подумала: может, лучше предупредить тетю, а то нагрянем как лавина с гор.

Он пожал плечами и насмешливо спросил:

— Ваша тетя — строгая женщина? Требует соблюдения этикета?

— Нет, она человек очень добрый и простой и всегда рада гостям.

— Тогда едем, — решительно сказал он, вставая из-за стола.

— Но вы же хотели отдохнуть…

— Ничего, успеется, — отмахнулся он.

Явление апостола

Через четверть часа мы уже сидели в машине. Матушка Мари все же успела напихать на заднее сиденье столько свертков со всякой едой, словно мы отправлялись на Северный полюс.

— Не спорьте, — тихонько сказал мне Жакоб. — Бесполезно. Самое вкусное мы оставим, а остальное выбросим, когда выедем за город.

Так мы и сделали, остановившись в тени древнего могучего дуба, дуплистый ствол которого был весь опоясан железными обручами и хозяйственно укреплен подпорками. А потом помчались по зеленой долине вдоль Роны на юг, где ослепительно сверкала в лучах закатного солнца семиглавая ледяная вершина Дан дю-Миди.

Свежий ветерок посвистывал в ушах и раскачивал узловатые ветви старых грушевых деревьев, выстроившихся вдоль дороги. Доктор Жакоб вел машину на хорошей скорости, очень плавно и мягко и расспрашивал меня о нашей жизни. Сперва я немножко насторожилась: «Уж не устраивает ли он мне допрос?» — и отвечала суховато, односложно. Но постепенно он сумел разговорить меня.

— А кто еще живет у вас в доме?

— Прислуга.

— Много?

— Трое. Антонио — он у нас и садовник, и шофер, но чаще я сама вожу машину. Его жена — Лина, наша кухарка. И горничная Розали. Вот и все.

— И все они давно у вас служат?

— Давно. С детства, — ответила я и тут же поспешила поправиться: — То есть с моего детства, конечно. Антонио — испанец…

— Испанец?

— Да, он попал в наши края в тридцать восьмом году, еще подростком. Ну, знаете, когда шла гражданская война в Испании, многие тогда приезжали в нашу страну. Лина чудесно готовит, мастерица и во французской кухне и в немецкой. Но когда на Антонио нападает тоска по родине, он гонит жену от плиты и сам готовит бобовую похлебку по-испански и поет при этом грустные песни. И меня всегда угощает. Очень вкусная похлебка, «фабада де Астуриас» называется. Не пробовали?

— Нет, к сожалению, не приходилось. А ваша горничная — Розали, кажется?

— Да. Мы с ней почти однолетки, росли вместе. А прежде у нас была горничной ее мама, милая Анна-Мари…

Он расспрашивал меня, не отрывая глаз от дороги и сбавив скорость. Шоссе здесь шло над самой Роной, под нависшими скалами. Дорогу ограждала от осыпей высокая проволочная сетка. Но все равно местами на шоссе попадались груды камней: наверное, в горах был недавно обвал, их еще не успели убрать.

В таких местах нельзя кричать и даже громко разговаривать, чтобы не разбудить лавину. Мы ехали медленно. Я понизила голос, как заговорщица, и придвинулась поближе к Жакобу.

Рассказала я ему о докторе Ренаре: как он каждый день обедает с нами, попыхивая неизменной глиняной трубочкой, а потом украдкой дремлет где-нибудь в укромном местечке, в саду, и как он рисковал жизнью, высасывая у меня в детстве из горла чуть не задушившие дифтеритные пленки…

— Вы рано потеряли родителей?

— Да. Мама умерла, когда мне было десять лет. А отца я совсем не помню. Еще в войну он уехал во Францию, хотел там уйти в маки`, а пропал без вести. Я даже забыла, как он выглядел, и только однажды случайно наткнулась на его карточку, разбирая с тетей старые бумаги, и вроде что-то смутно припомнила: колючие усики, голубые глаза, родинка на левой щеке…

Я замолчала, и доктор Жакоб некоторое время не мешал мне предаваться воспоминаниям. Потом он спросил:

— Значит, в сущности, вы всю жизнь прожили с тетей? Она вас вырастила и воспитала?

— Да. И я очень люблю ее.

— У нее хороший характер?

Я покосилась на него и хотела сказать: «Какой же вы психолог, если задаете такие вопросы…» — но промолчала.

Можно ли в двух словах описать характер человека? Можно ли сказать о нем, что он добрый или злой, веселый или угрюмый? И добрый бывает нередко злым, и весельчак не всегда радуется жизни. Это только психологи привыкли раскладывать по полочкам: сангвиник, флегматик, холерик… Какую-то, кажется, еще разновидность нам называли на лекциях в университете, да я уже забыла.

Но он ждал ответа на свой вопрос, и я коротко сказала:

— Я ее люблю, свою тетю.

Он молча кивнул с таким видом, будто ответ вполне его удовлетворил, и снова замолчал, теперь уже надолго.

Вдали, на склоне горы, что-то несколько раз сверкнуло. Я присмотрелась. Это поднимались к перевалу игрушечные вагончики фуникулера, и солнце сверкало в их окнах.

Я не возобновляла разговор, стараясь все-таки мысленно определить хотя бы для себя, какой же в самом деле характер у моей тетки.

Добрая? Безусловно. Но все-таки не случайно я колебалась везти к нам в гости доктора Жакоба без ее приглашения. Она может еще нас так встретить…

Она, несомненно, гордый человек, но не гордячка.

Всегда очень чутка и внимательна со слугами и вообще с простыми людьми, как их принято называть. Все соседи ее любят. Вот только ее страстишка всех поучать…

И в то же время до смешного гордится своими воинственными предками — полковниками и генералами, утверждает, будто происходит по прямой линии от легендарного свободолюбца Вильгельма Телля, и каждый год непременно отправляется в Альтдорф на торжества в его честь.

Гордится воинственными предками, а сама во время войны через Красный Крест столько помогала интернированным французам, русским, чехам, бежавшим к нам из Германии и здесь угодившим в лагеря! Хотя, может, готовность помогать обиженным и притесняемым у нее тоже от Вильгельма Телля?…