— Ну и что же? — вставил преподаватель Хольц, худощавый человек лет шестидесяти, «национал-реакционер», как он сам себя называл, член Немецкой партии. Мертенс знал, что этот старый сухарь терпеть его не может.

— Ну и что же?! — откликнулся Мертенс. — А то, уважаемый коллега, что именно этим, вероятно, и объясняется, почему фрау Тэннэ не желает, чтобы ее сын знал правду о концлагерях.

— Ее муж погиб на войне.

— Да, в России. Он был обер-лейтенантом. Но до войны служил в охране концлагерей, причем не рядовым охранником, а оберштурмфюрером.

— Вы говорите, как настоящий коммунист, — заметил преподаватель Вальдесберг. Всем было известно, что Вальдесберг гитлеровской весной тридцать третьего года в качестве так называемой «мартовской фиалки» примкнул к нацистам.

— Мне непонятно, что вы имеете в виду, коллега. До сих пор я излагал только факты.

— Старая песня! — Вальдесберг пренебрежительно отмахнулся.

— Я был бы вам признателен, если бы вы выразились точнее, коллега. Что вы понимаете под коммунизмом?

— Бросьте агитировать! Отвечайте на предъявленные вам обвинения. — Вальдесберг разыграл возмущение, и, как всегда, когда он выходил из себя, очки у него сползли на кончик носа. Энергичным движением он поправил их.

Мертенс спокойно улыбнулся.

— Знаю, что для вас, коллега, все, с чем вы не согласны, — это коммунизм. С такими принципами люди вашего толка устраиваются в жизни очень удобно.

— Какая наглость! — Вальдесберг завертелся во все стороны, как бы ища защиты и поддержки у присутствующих.

Кое-кто откашлялся, словно собираясь заговорить. А фрейлейн Муцель просветленными глазами посмотрела на Мертенса. Правда, она не совсем понимала, что он хотел сказать, но была от него в восторге.

— Марать собственное гнездо! Безобразие! — крикнул Вальдесберг.

— Замарали нашу Германию, пожалуй, другие. А вы?.. Вы допустили, чтобы ее замарали. Известный прием: виноват не убийца, — убитый.

— К делу, коллеги, к делу! — призывал директор.

Мертенс вглядывался в лица сослуживцев и видел не одну только ненависть: на многих лицах светилось дружелюбие и одобрение. И он спокойно продолжал:

— Поверьте, мне не легко говорить о чудовищных злодеяниях, совершенных в стенах нашей школы в гитлеровские времена.

— А мы этого и не желаем знать! — буркнул «национал-реакционер» Хольц.

— Вы не хотите знать, коллеги, что в апреле сорок пятого, то есть незадолго до поражения, здесь было повешено двадцать детей?

— О, боже! — вырвалось у фрейлейн Муцель.

— Каких детей? — невозмутимо спросил Хольц. — Немецких?

— Нет, коллега, — русских и польских. В возрасте от пяти до двенадцати лет.

— Где вы раскопали эти страшные сказки? — Хольц ехидно ухмыльнулся.

— В судебных протоколах Нойенгаммского процесса от двадцать четвертого апреля тысяча девятьсот сорок шестого года, к вашему сведению. Вот они. Я зачитаю отдельные выдержки. — Мертенс раскрыл папку и взял несколько листков.

— Нам неинтересно слушать вашу декламацию! — Вальдесберг энергично махнул рукой— Оставьте свои откровения при себе, молодой человек!

— Уважаемые коллеги! — вмешался в перепалку учитель Дрессель, несколько «пронафталиненный» мужчина уже в летах. — Так нельзя. Я терпеливо слушал весь этот разговор и считаю, коллега Вальдесберг, что благородным ваше поведение никак не назовешь.

— Да что вы говорите!

— Вы, может, и меня зачислите в большевики? Пожалуйста, если это вам доставит удовольствие. Но я требую дать коллеге Мертенсу возможность высказаться до конца. И если у него есть подлинные материалы судебного процесса, пусть он их зачитает. Что это вообще за метод спора, коллеги?

— Да-да, пусть коллега Мертенс зачитает эти материалы, — потребовала и фрейлейн Муцель.

Курт Мертенс показал папку с документами.

— Протокол судебного процесса по делу коменданта Нойенгаммского концентрационного лагеря.

— Подлинник? — спросил Хольц.

— Да! За подписью судей.

— Откуда он у вас?

— Это сейчас не имеет значения, — сухо ответил Мертенс. — Лучше послушайте. Я зачитаю ту часть, которая относится к детскому концлагерю, находившемуся в нашей школе:

«Допрос свидетеля оберштурмбаннфюрера доктора Тржебинского.

Председатель суда. Перехожу теперь к опытам профессора Хейсмейера.

Свидетель. Он был всего лишь доктором, а не профессором. Он производил эти опыты, чтобы получить звание приват-доцента, и целью их было не излечение больных. Это были чисто научные эксперименты. Он вводил детям в вену или под кожу туберкулы…»

— О, господи, это же невероятно! — в ужасе воскликнула фрейлейн Муцель.

Курт Мертенс продолжал:

— «Председатель суда. Перехожу к детям. Когда впервые возник разговор о судьбе детей в случае вражеской оккупации?

Свидетель. Это было, кажется, в конце апреля. В тот день, примерно между десятью и одиннадцатью часами, ко мне в отделение пришел Туман; вид у него был мрачный, «Крепись, — сказал он. — Должен сообщить не очень приятную для тебя вещь. Паули (комендант Нойенгаммского концлагеря) велел тебе передать: из Берлина получен приказ, относящийся к воспитателям и детям. Тебе надлежит ликвидировать детей посредством газа и ядов».

— Идиотская злодейская басня! — Тощий Хольц захихикал блеющим смехом.

— Прошу отметить, что господин Хольц назвал судебный протокол злодейской басней, — сказал Мертенс.

Наступила глубокая тишина. Замолчал и разъяренный Хольц.

Мертенс продолжал читать:

— «Детей в школе на Булленхузердамм повели в бомбоубежище. Они несли свои вещи, съестное и самодельные игрушки. В бомбоубежище расселись по скамьям и болтали друг с другом, ничего худого не подозревая. Дети были в возрасте от пяти до двенадцати лет, мальчиков и девочек поровну. Почти все говорили на ломаном немецком языке с польским акцентом. Через некоторое время вошел шарфюрер Фрам и велел детям раздеться. Дети забеспокоились, но им сказали, что сейчас будут делать прививки от тифа».

Мертенс поднял глаза. Все смотрели в сторону, избегая его взгляда. Хольц спичкой чистил ногти. Фрейлейн Муцель прикрыла глаза рукой. Мертенс продолжал:

— Свидетель доктор Тржебинский, то есть бывший оберштурмбаннфюрер, показал далее:

«Я вошел в подвал, где совершалось повешение, и увидел висевшую на вбитом в стену крюке девочку. Рядом за перегородкой лежали три детских трупа. Я не встретил Фрама и пошел дальше по зданию. В петлях, привязанных к отопительной трубе, висели четверо мужчин. Я позвал Фрама, и он открыл следующее помещение. Там лежали остальные дети, и у каждого на шее был след от веревки. Я осмотрел всех для установления факта смерти. Затем вернулся назад, где были повешены мужчины, и тоже их осмотрел…»

— Я протестую! — Хольц встал. — Меня воротит от этого копания в старых судебных делах. Если чтение будет продолжено, я уйду отсюда.

— Ну и уходите поскорей! — бросил ему учитель Шторман. — На мой взгляд, вы только мешаете. Вероятно, вам есть что скрывать.

— Что вы хотите сказать этим? Вы, вы!! Я никому не позволю подозревать меня в чем-нибудь!

— Многоуважа-аемый коллега Хольц! — Учителя Манке все в школе называли «папаша Манке» потому, что он был стар, потому, что очень растягивал слова, да к тому еще носил бороду, что было весьма необычно. — Бо-ог свидетель, вы и в са-амом деле ведете себя стра-анно. Горячитесь, и никто-о не понима-ает, что-о, в сущности, ва-ас волнует. А вы са-ами-то, по кра-айней мере, по-нима-аете?

Директор Штининг постучал линейкой по столу, как делал это, когда в классе поднимался шум. Долго и энергично стучал он, пока не воцарилась тишина.

На лбу костлявого Хольца вздулись вены, в глазах горела глухая ненависть.

— Господин директор, вы ответственны за то, что нас заставляют здесь выслушивать. Надеюсь, вам это ясно. Я, я возмущен…

— Наконец-то! — послышался голос.

— Это мерзко, гнусно… преподносить нам такие вещи… Если действительно процесс имел место, значит, виновные понесли наказание, дело закончено… Просто скандал, что судебные протоколы используют для большевистской пропаганды… Я спрашиваю вас, почему вы терпите нечто подобное в отношении нашей школы?