- Да. Письмо надо передать секретарю.

- Я прошу аудиенции. В Риме ли находится теперь кардинал?

- Да. Но уезжает. Послезавтра.

Я помертвел. С утра я боролся с собой, через силу заставил себя сюда идти. Единственный смысл предполагаемой аудиенции был в том, что я смогу вернуться в Польшу с чистой совестью, исчерпав все возможности. Раз кардинал уезжает, то эта последняя возможность отпадает сама собой, избавляя меня от унижений, от угрозы нарваться на отказ. Мне не нужно затрачивать усилий-либо напрасных, либо окончательно запутывающих дело. Значит, я должен почувствовать облегчение. А между тем как раз напротив. Внизу мелькнула сутана. В ворота вошел высокий широкоплечий священник. Я прижался к окошечку швейцарской, с перепугу решив, что сюда идет монсиньор Риго. Но это был не он. Тем временем швейцар поднес к уху трубку телефона, докладывая обо мне. Я услышал:

- Пришел иностранец с письмом к его преосвященству.

А мгновение спустя он обратился ко мне:

- Вас просят наверх.

Мы поднялись в лифте на второй этаж. Лифт был маленький, темный, находился в углу того самого монументального по размерам двора, который привел меня в такой восторг после удачного разговора с монсиньором Риго. Наверху у лифта меня ожидал человек, одетый во все черное, в коротких штанах и чулках. Я представился и, здороваясь, протянул ему руку. Он смутился и едва к ней прикоснулся. Тогда я сообразил, что это служитель.

- У меня письмо к его преосвященству, - сказал я.

- Знаю, пожалуйте. Сейчас вас примет секретарь его преосвященства.

Он указал мне на кресло. Большое, музейное. Письмо, не выпуская из рук, я держал на коленях. В просторном зале, где я очутился, было холодно, но меня прошиб пот. В моих вспотевших руках конверт, и без того уже не первой свежести, еще больше измялся. Я опустил руки на поручни кресла, изо всех сил сжимая пальцами эбеновые львиные головы. Служитель неподвижно стоял поодаль. Я тоже сидел не шевелясь в своем кресле и смотрел вперед, в гигантское окно, до половины заслоненное тяжелыми малиновыми портьерами. Здесь царила тишина, как и в соседнем зале-дверь туда была приоткрыта. Несколько минут спустя до нас донесся нежный звон колокольчика. Я понял, что меня вызывают, и посмотрел на служителя. Он кивнул головой.

Зал, куда я вошел, был больше, чем первый. Его заполняла рассчитанная на такие масштабы мебель. Я огляделся. У одного из окон стоял письменный стол. За ним сидел священник с красивым молодым лицом и ничего не выражающими глазами и не сводил с меня взгляда все время, пока я проходил через гигантские покои, стараясь держаться по возможности ровно и естественно. Наконец я у цели. Я назвал фамилию и должность отца. сообщил, что привез от него письмо, и пояснил, что в связи с содержанием письма я со всем смирением решаюсь просить его преосвященство об аудиенции.

- Будьте любезны вручить мне это письмо, - сказал священник.

Я протянул ему конверт. Он оглядел его с обеих сторон.

- Письмо открыто, - заметил он. - Не хотите ли его запечатать?

- Нет-нет, - возразил я. - В письме содержится только просьба об аудиенции.

- Вы, кажется, прибьиш в Италию из-за границы. Откуда именно?

- Из Польши.

Священник записывал мои ответы. Перед ним леж^л блокнот.

Писал он шариковой ручкой, которую держал за самый кончик, как кисточку, едва прикасаясь к бумаге. Он спрашивал, слушал и аккуратно вносил в блокнот все нужные данные. Вопросы он ставил так, что на них приходилось отвечать кратко и по существу, не иначе. Когда я сообщил о себе сведения общего порядка и стал по буквам произносить свою фамилию, как всегда поступаю, сталкиваясь с итальянцами, он прервал меня, сказав, что знает мою фамилию. Я перешел к изложению сути дела, и он отложил перо в сторону. Тогда я понял, что и это все ему известно. Я отвечал стоя. Священник не попросил меня сесть, хотя два кресла для посетителей были придвинуты вплотную к столу. Последний вопрос звучал так:

- Когда вы намереваетесь покинуть Рим?

- Меня задерживает в Риме только надежда на аудиенцию.

Я пояснил, почему пришел сюда так поздно, и рассказал, как трудно мне было решиться просить аудиенции, но я превозмог себя, убедившись в бесплодности ранее предпринятых мер. Тем не менее я по-прежнему понимаю, сколь дерзкой является моя просьба, и знаю, как дорого время кардинала. Священник так же спокойно выслушал мои объяснения, как и мои ответы. Он не сказал ничего сверх того, что было необходимо, и ничего, ни единого словечка, от своего имени. Только в этом месте нашего деловито-сухого диалога он перебил меня таким' замечанием:

- У его преосвященства найдется время для всего, что он сочтет нужным. Вопрос не во времени.

Молодой священник смотрел на меня стеклянным, пустым взглядом, в его глазах не было ничего живого, ни искорки сочувствия. У меня не могло быть сомнений в том, что он не выскажется в мою пользу. Я чувствовал, что мне откажут. Сам не знаю, то ли потому, что я хотел, чтобы мне подсластили пилюлю, то ли совершенно машинально, я напомнил себе и ему:

- Его преосвященство послезавтра уезжает!

Тогда я увидел, что плечи священника слегка вздрогнули. Он едва-едва, почти незаметно, повел ими и протянул руку к большому изящному колокольчику. Взял его ручку за самый кончик, так, как брал перо, собираясь писать, и позвонил. В дверях показался служитель.

- Проводите, пожалуйста, синьора к лифту. Синьор явится к нам за ответом в пять часов. - Только после этого он обратился ко мне:-В пять.

Он кивнул головой. Я ответил тем же. За дверью, уже направляясь к лифту, я на мгновение еще раз его увидел. Он не тронулся с места. Сложил руки, осторожно шевеля пальцами, и ничего не выражающими глазами поглядывал в мою сторону.

Вряд ли он меня видел. Казалось, он о чем-то задумался.

Вернувшись сюда в пять, я его не застал. За тем же письменным столом сидел другой священник-плотный, подстриженный ежиком. Услышав мой вопрос, он тут же потянулся к изящному колокольчику, ручка которого изображала нераспустившуюся лилию. Оказалось, что колокольчик служил также прессом. Под ним лежало несколько листков из того блокнота, куда молодой священник сегодня утром заносил данные обо мне и о моем деле.

Священник, сидевший теперь за столом, порылся в бумажках, достал один листок и показал мне. Увидев свою фамилию, я сказал.

- Да, это я.

Тогда священник сообщил, что кардинал Травиа примет меня.

- В котором часу? - спросил я.

Священник внимательно просмотрел все листки, которые извлек из-под колокольчика. Потом уложил их веером, как игральные карты. Он долго раскладывал их, меняя порядок. Мой листок к ним не присоединил.

- Очевидно, уже не сегодня, - сказал он наконец. - Но на всякий случай загляните к нам, пожалуйста, около семи. А если сегодня ничего не выйдет, пожалуйста, справьтесь завтра в десять.

Тогда я спросил, нельзя ли позвонить к нему по телефону.

Поступил я так из опасения, что в конце концов встречу монсиньора Риго, если слишком часто буду здесь вертеться.

- У нас не принято, чтобы просители по телефону добивались аудиенции, наставительно заметил священник. - Зайдите, пожалуйста, сами.

Я был уже в дверях, когда он окликнул меня. Таким образом, я второй раз прошагал через гигантский зал и снова встал перед письменным столом. Священник только теперь внимательно поглядел на меня, потому что раньше был поглощен исключительно листками.

- Пожалуйста, тщательно подготовьтесь к аудиенции, - сказал он. Постарайтесь говорить сжато, ясно и не волнуясь.

- Понимаю, - ответил я. - Буду держать себя как надо.

Однако на следующий день, уже далеко после полудня, когда меня наконец вызвали к кардиналу Травиа, сердце у меня бурно заколотилось. В пансионате я записал все, что надо сказать, и выучил наизусть. Мой взгляд на аудиенцию не изменился. Я не обольщался, ничего от нее не ждал. И все-таки мне хотелось, чтобы и это осталось позади. Сердце у меня стучало. Ожидание аудиенции, тянувшееся уже сорок часов, было для меня немалым испытанием. Когда я исправлял стиль и уточнял текст подготовленной мною речи, по телу моему пробегали мурашки. Меня била дрожь, когда я приближался к дворцу Канчеллерия, и холодело сердце всякий раз, как я переступал порог апартаментов кардинала Травиа. Более всего я опасался встречи с монсиньором Риго, но так и не наткнулся на него. Ни в воротах, ни здесь. В обоих залах почти всегда было пусто. Один только раз я увидел в том, первом, зале, где находился служитель, двух посетителей, одетых, как и я, в темные костюмы. Они неподвижно сидели друг подле друга на диванчике и молчали. Впрочем, я едва разглядел их на большом расстоянии, с другого конца огромного зала. Да и длилось это одно мгновение, пока служитель выпроваживал меня, так как час аудиенции еще не был назначен. А так, кроме священников, которые меня принимали, никого. И всегда та же самая мертвая, застывшая тишина.