Эндрю вышел из отеля «Гэдсби» с небольшой группой друзей и пошел по Пенсильвания-авеню к Капитолию. Под ногами снег превращался в грязь. Грохотали пушки, выстроившиеся вдоль авеню тысячи людей бурно приветствовали его, он же не слышал ничего. Он вошел в Капитолий через заднюю дверь полуподвального этажа, прошел к огражденному канатами портику, где главный судья Маршалл принял его присягу под оглушающее одобрение многотысячной толпы. Память Эндрю вернула его в Эрмитаж: он сказал Рейчэл, что она будет рядом с ним, когда он будет приносить присягу, но она покоилась в земле своего любимого сада в долине Кумберленда. Преподобный Хьюм произнес над могилой:

— Праведных будут помнить всегда.

Так и будет.

Эндрю сел в седло и поехал к Белому дому. В красивом Восточном зале стояли длинные столы, заставленные апельсиновым пуншем, мороженым и пирожными. Это его первый прием, а ему противна сама мысль о приеме. Склонив голову, Эндрю медленно вел свою лошадь. Протокол диктовал, кого можно пригласить: высокопоставленных членов вашингтонского общества — друзей Джона Куинси Адамса и Генри Клея, которые клеймили его как невежду, расхитителя, хулигана, лгуна, бунтаря, который разрушит Республику. Кроме нескольких личных друзей и сторонников в конгрессе, на приеме не будет тех, кого он хотел бы видеть, — своих последователей и людей, избравших его. Нет, Белый дом и Восточный зал заполнят женщины, увешанные драгоценностями, важные общественные и политические деятели, которые презирали его жену, обзывали ее всевозможными грязными именами, какие приходили им на ум, и кончили тем, что убили его горячо любимую Рейчэл. И он должен принимать этих людей!

Но он размышлял без учета настроения толпы сторонников, прибывших в Вашингтон-Сити со всех уголков страны, чтобы присутствовать на инаугурации. Они двинулись потоком по Пенсильвания-авеню, прорвались через ворота Белого дома, пробились в Восточный зал, жадно съели мороженое и пирожные, выпили апельсиновый пунш. Они влезали на стулья, чтобы увидеть Эндрю, пачкали грязными сапогами обивку стульев из дамаста, ковры, разбивали стекло и фарфор, кричали, требовали, толкались, желали дотянуться до Эндрю, обнять его.

Он стоял в конце зала, окруженный ими вплотную, ощущая первый проблеск счастья после смерти Рейчэл. Это был народ, он на его стороне. Народ любил Рейчэл, он отомстит за нее. За это Эндрю любил их всех и до конца дней своих будет за них бороться.

Вместо эпилога

«Я никогда прежде не видел такого столпотворения, — говорил Дэниель Уэбстер.[22] — Люди приезжали за пятьсот миль, чтобы посмотреть на генерала Джэксона, и, казалось, они и впрямь верили, будто страна была спасена от страшной опасности».

Тысячи людей приехали в Вашингтон, чтобы присутствовать при инаугурации «народного президента». В течение нескольких дней они заполнили все постоялые дворы, в одну постель укладывались несколько человек, а другие спали порой на бильярдных столах или просто на полу. Наконец пришел торжественный день — 4 марта 1829 года. Утро было хмурым, но, когда собралась огромная толпа, солнце пробилось сквозь облака и согрело людей, заполнивших улицы, веранды, портики и балконы в домах на Пенсильвания-авеню.

Около девяти часов утра высокий генерал — ему исполнился шестьдесят один год — выехал из таверны «Гэдсби», где он остановился. Мальчишки, наблюдавшие из окна по соседству, закричали; раздался залп пушек, и столпившиеся вдоль авеню загудели. По пути в Капитолий еще не оправившийся от болезни герой то и дело останавливался по воле приветствовавших его, но он, казалось, был не в обиде и пожимал каждую протянутую руку.

Как отмечала журналистка Энн Руаяль, из всех присутствовавших на церемонии инаугурации Эндрю Джэксон был в самой простой одежде. В знак скорби о своей жене, умершей за три месяца до этого, президент был в черном, траурном костюме. Он выглядел «худым, бледным и грустным, а его волосы… были почти белыми». Произнося речь, президент говорил мягко, но без модуляций, и было заметно, как дрожат его руки, когда он переворачивает листы. Столь же скованным выглядел верховный судья, убежденный федералист Джон Маршалл, который принимал присягу Эндрю Джэксона, не скрывая своего недовольства.

За новым президентом, ехавшим в Белый дом верхом, следовал народ: люди прошли вдоль авеню, прорвались мимо стражников внутрь Белого дома; прорвавшиеся толкались, ругались, пускали в ход кулаки. В Восточном зале Белого дома, где были накрыты столы, толпа набросилась на закуски; началось буйство: на пол полетела хрустальная и фарфоровая посуда, женщины падали в обморок, вспыхивали рукопашные схватки, у некоторых были расквашены носы, запачкались кровью одежда и мебель. Буйное сборище — «подлинная Сатурналия», как назвал ее один из свидетелей, — не понравилось президенту. Сквозь цепочку взявшихся за руки мужчин он выскользнул через заднюю дверь и вернулся в таверну «Гэдсби». «Король-Толпа, — заметил верховный судья Джозеф Стори, — оказался триумфатором».

Такой взрыв не был неожиданностью для противников Джэксона. В десятилетие, предшествовавшее выборам 1828 года, по мере того как штат за штатом отменял имущественный ценз для участия в голосовании, растущее подобно снежному кому влияние простого человека породило страх в сердцах американского высшего класса. Нью-йоркский юрист Джеймс Кент обращал внимание на «тенденцию среди бедных урвать свою долю путем грабежа богатых… предприимчивых и добропорядочных, а также тенденцию среди честолюбивых и злокозненных людей поджигать этот горючий материал». С точки зрения Кента, Джэксон и его сторонники были такими честолюбивыми и злокозненными людьми. Кампанию перетягивания масс на свою сторону они начали в 1824 году, и, изображая президента Джона Куинси Адамса и его администрацию тиранами-угнетателями, они довольно легко захватили пост президента в 1828 году. Отвергнутый политический истэблишмент впал в оцепенение: государственный секретарь Генри Клей провел большую часть зимы дома, лежа на своей кушетке под черным покрывалом, словно в трауре; другие члены кабинета жаловались на различные недуги; президент Адамс, выжидая в Белом доме истечения своего срока, не встретился со своим преемником и не сказал ему ни слова, он ускользнул из Вашингтона ночью перед церемонией инаугурации. Если кто-либо из противников Джэксона полагал, что народ представляет нечто большее, чем безжалостную толпу, то бесчинство ворвавшихся в Белый дом рассеяло их сомнения. «Страна, — заявил Джон Рэндолф, — безнадежно разрушена».

Разумеется, она не была разрушена, но изменилась. Под руководством первых четырех президентов — виргинских аристократов и двух Адамсов — американские фермеры, ремесленники, мастеровые и торговцы успешно процветали и превратились в большой, постоянно усиливающийся средний класс. К 1828 году государство принадлежало им, и они официально провозгласили свое право на власть, избрав президентом Эндрю Джэксона. Джэксон изменил управление в духе новой Америки, расширил полномочия исполнительной власти, дал новое толкование ее обязанностям.

Эндрю Джэксон завоевал поддержку народа по ряду причин, и, вероятно, главным было то, что он воплощал в то время и надолго в дальнейшем так называемую американскую мечту. — Родившийся в бедной семье почти в глуши, он добился успеха благодаря своим усилиям, железной воле и убеждениям. Признательный народ поставил его на одну доску с Джорджем Вашингтоном, но с одним различием: Вашингтон был джентльменом-героем, высокочтимым за преданность высокому делу, Джэксон же был из их среды, человеком из глубинки.

Джэксон родился в местечке Уоксхауз, в лесном районе на границе Северной и Южной Каролины, 15 марта 1767 года. Он не знал своего отца: за две недели до рождения третьего сына иммигрант-ирландец, поднимая тяжелое бревно, надорвался и умер. Братья Эндрю — Хью и Роберт, а также дядюшка из Южной Каролины составили его общество и в некоторой мере были его наставниками. Он не посещал школу, но к пяти годам, достаточно ответственно подходя к своему беспорядочному образованию, научился читать, а к восьми годам — писать.