— Я счастлива, что ты станешь членом нашей семьи, Джон. И я знаю, что ты будешь прекрасным юристом. У тебя есть и темперамент для этого.
Он сжал губы, взвешивая в уме, будет ли он прекрасным юристом. Овертон был книголюбом, его страстью было право, история его формирования, философия права, логика и структура.
— Все, что я знаю, Рейчэл, это мой большой интерес к вопросам права, но достаточно ли одной любви…
— Любви достаточно почти для всего, Джон…
Она смолкла. Они молча смотрели друг на друга, вспомнив о Льюисе Робардсе. За пять месяцев, истекших с момента ее возвращения в Нашвилл, она не получила ни строчки от мужа, не поступило известий и о результате его дуэли с Пейтоном Шортом. Сдержанность Овертона навела ее на мысль, что она права, предположив, что он привез новости из Харродсбурга. Однако она чувствовала, что он никогда не упомянет имя Льюиса Робардса без ее согласия на этот счет.
Некоторое время Рейчэл молча смотрела на него. Хорошие или плохие новости у него? И какие известия считать хорошими, а какие — плохими, если она сама не знает, чего ждать от будущего? Выражение лица Джона Овертона ничего не говорило. А она знала, что сама не хочет, да и не может выслушать сейчас новости. Может быть, после праздника.
— Я должна закончить обход, — вдруг сказала она. — Еще раз, Джон, от всего сердца добро пожаловать!
Наступила ночь. Укутав заснувших детей, гости разошлись. Члены ее семьи разбрелись по спальням, ощущая усталость от затянувшегося на весь день праздника. В ее ушах все еще стоял звон счастливых голосов, пения, радостного смеха, веселья.
В большой комнате воцарилось спокойствие, погасли последние свечи, были задуты лампы, камин, в котором загасли угли, медленно охлаждался; лишь напольные часы, пожужжав колесиками, мерно отбили двенадцать ударов.
Она стояла около смотрового окна, затем, сдвинув деревянную задвижку, распахнула тяжелые ставни, посмотрела на одинокую звезду в ночном мартовском небе. Она попыталась согреться, укутавшись поплотнее в желтое шерстяное платье, скрестив руки на груди и затянув потуже длинные рукава. Рейчэл чувствовала, как впиваются в тело белые костяные пуговицы. Сердцу в груди было так же холодно, как той одинокой звезде в прохладном небе. Ей было одиноко и тоскливо; семья Донельсон делала все возможное, чтобы она чувствовала, что ее принимают радушно. Однако, стоя у окна и дрожа всем телом, она понимала, что не только нежеланна, но и отвергнута. В течение прошедших месяцев она эмоционально гнала от себя любые серьезные мысли о муже, но, пока рядом находится Джон Овертон, она должна попытаться определить свое отношение к Льюису. Если она услышит новости от Овертона, то будет готова к ним, будет знать, как к ним отнестись.
Она любила Льюиса Робардса; он казался ей самым красивым, самым романтичным из всех, кого она встречала, одним из самых видных в Кентукки героев войны. Он ухаживал за ней порывисто и страстно. Она любила его в течение первого года их супружеской жизни.
А теперь? Любит ли она его? Думает ли о нем неприязненно? Или же жалеет его, считая больным? Ведь именно так объясняла его вспышки сама мать. Миссис Робардс однажды сказала:
— Это война испортила Льюиса. В те годы, когда шли сражения, он был счастлив; тогда жизнь была для него большим приключением. Ему по вкусу были трудности, опасности, нравилось командовать солдатами, его возбуждали усиленные марши, стремительные атаки. Он жил в тяжелых условиях, ярко, броско, каждую минуту. Но когда война кончилась… когда он вернулся домой к… бездействию… к заботам о весеннем севе… он почувствовал, что позади осталась лучшая часть жизни. Ему все надоело, он стал угрюмым, раздражительным. Именно поэтому, Рейчэл, я благодарю Бога, что появилась ты; я была уверена, что с тобой он обретет новую жизнь и новое счастье.
Да, она огорчалась за Льюиса, как огорчаются за ребенка, спотыкающегося в темноте и причиняющего себе боль. Будь он с ней сейчас в комнате, она прижала бы его голову к своей груди И молилась за него, за его изломанную, несчастную жизнь.
Она прошептала почти вслух в темной комнате, глядя на мерцающую звезду:
— Все мои мечты, планы и надежды связаны с моим замужеством. Без него я ничто, у меня нет места, очага, будущего. Я женщина, от которой отказались. Я хочу, чтобы вернулся муж, и хочу, чтобы был мой домашний очаг…
Рейчэл смотрела, как восходит солнце. Когда оно поднялось над горизонтом, Рейчэл услышала первый шум в доме, она прошла через двор, чтобы поговорить с Джоном Овертоном. В этом году весна наступила рано. Жонкили покрыли плотным ковром склоны, спускавшиеся к реке, вода которой просветлела после весеннего разлива; смолкнувшие на зиму кардиналы громко пели в желтоватой листве высоких тополей. Пытаясь успокоить биение сердца, она считала воробьев, дятлов, других птиц, порхавших с ветки на ветку. Она слышала, как на краю свежевспаханного поля старый перепел зазывал перепелку. Первые фиалки проклюнулись сквозь раннюю траву, а молодые посадки персиковых деревьев на другой стороне реки покрылись ранними розовыми цветами. Она чувствовала, что к ней вернулось спокойствие.
— Джон, мне кажется, что Льюис просил тебя передать мне послание. Я ценю, что ты ничего не сказал, пока я не была к этому готова…
Овертон слегка поклонился, достал из внутреннего кармана пиджака очки в серебряной оправе и нацепил их на нос. На миг Рейчэл подумала, что он собирается прочесть какую-то бумагу, затем вспомнила, что Джон надевал их не для того, чтобы более отчетливо видеть, а скорее для того, чтобы скрыть свои мысли.
— Рейчэл, Льюис полностью снял все свои обвинения. Я слышал, как он говорил друзьям в Харродсбурге, что вел себя как слепой идиот.
Из ее груди вырвался шелестящий выдох, словно воздух застрял внутри нее с того самого дня, когда муж написал Донельсонам, чтобы приехали и забрали ее.
— Твой муж уверял меня, что сожалеет о разрыве между вами. Он сказал мне, что убедился в необоснованности своих подозрений, что любит тебя и хотел бы вновь жить с тобой. Он просил меня приложить все усилия, чтобы восстановить согласие.
— Ты не представляешь, Джон, как я рада слышать это. А дуэль с Пейтоном Шортом? Никто из них не ранен?
Поток новостей неожиданно пресекся. Она увидела, что Джон слегка поджал челюсть, словно пытался стиснуть зубы.
— Не было ничего серьезного.
Вновь наступило молчание. Рейчэл догадалась, что ей следует сделать иной заход, ведь есть нечто неприятное, о чем не хотел говорить Овертон.
— Пожалуйста, продолжай, Джон, — мягко произнесла она.
— Я сказал Льюису, что постараюсь восстановить согласие при условии, что он перестанет ревновать и будет бережно относиться к тебе, как другие мужья относятся к своим женам. Я бы не хотел повторения прошлого, Рейчэл.
Его сочувствие разрушило ее выдержку.
— Ой, Джон, я чувствую себя такой… униженной.
— Льюис говорит, что, если ты вернешься к нему, он никогда не причинит тебе горя.
Она пыталась разобраться в своих смешанных чувствах, не последним для нее было и оправдание в глазах людей. Теперь, когда муж заявил о доверии к ней, разумеется, она вернется к нему, ибо разве она желала разрыва? Но будет ли она в безопасности в Харродсбурге, где Льюис унижал ее, устраивая бурные сцены? Может ли она возвратиться в дом Робардсов, где будет торчать на глазах та молодая девушка-рабыня? И затем, к чему может привести неупорядоченная для них обоих жизнь, когда Льюис не желает или не способен отвечать за управление плантацией, проводит дни на охоте или же бездельничает? Не к тому ли же самому несчастью, которое она уже испытала?
Она смотрела в сторону, размышляя; Джон Овертон не тревожил ее ни словами, ни мыслями. Рейчэл повернулась к нему. Она была откровенна в своем поведении, в ее действиях не было ничего усложняющего или уклончивого. Она смотрела людям прямо в глаза с момента встречи и продолжала поддерживать такой прямой контакт на протяжении всей беседы, ибо в ее мыслях редко бывало что-то грубое, скрытное или осуждающее. У нее не было внутренней защитной вуали, чтобы прикрыть глаза и то, что в них отражается.