Закрывая подпол, Люсин обратил внимание на подпалину возле одной из щелей. Он поковырял ножом и вместе с черной, спрессованной грязью извлек крохотную свинцовую капельку.

Все правильно. Стапчук охотой не занимался. У него просто было ружье, с которым он совершал свои зимние ночные обходы. Но, застигнутый страхом, он отлил, и, видимо, совсем недавно, в этой кухне на газовой плите самодельную медвежью пулю. Просто так, на всякий случай. И случай вскоре представился…

Заглянув под плиту, Люсин извлек оттуда старую квитанционную книжку на газ и электроэнергию. Половина листов из нее была повыдергана. Потом, после того как были готовы все заключения экспертов по делу об убийстве Светловидова, Люсин понял, что именно отсюда и вырвал Стапчук листок, из которого и сделал тот роковой пыж…

В кладовке висело всякое старое тряпье, сумки из-под противогазов, потертый офицерский планшет. Пол был уставлен банками с краской, удобрениями и ядохимикатами, там же валялись пыльные мышеловки и ржавые кротовые капканы. В пачке старых газет Люсин нашел «Блокнот агитатора» за 1951 год и книжку по гражданской обороне без конца и начала.

Да, Стапчук не любил оставлять за собой следов. Даже застигнутый убийством, он сумел использовать буквально считанные минуты и уничтожил почти все улики. Только об огненных змейках своих не подумал…

Но было ли ему что уничтожать? Вот в чем вопрос. «Было, обязательно было», — решил Люсин.

Осмотр огорода, погреба и соседней дачи следовало отложить до завтра. На дворе сделалось совсем уже темно. Впрочем, оставался еще тяжелый кованый сундук с узорными петлями и скобами. На нем лежали завернутые в дырявый женский платок зимние вещи Стапчука: тяжелая вытертая доха, довольно приличный полушубок и черные валенки-бурки с новыми, сверкающими калошами. Люсин опять связал все это в узел и, бросив его в угол на мышеловки, поднял тяжелую крышку допотопного сундука.

Изнутри она была оклеена цветными открытками, дореформенными червонцами, журнальными обложками и тому подобной мурой. Содержимое сундука было скрыто марлей, на которой лежали аккуратные шарики нафталина. Под марлей оказался черный суконный костюм с накладными плечами и грудью, синее габардиновое пальто с воротником из серой мерлушки, пыжиковая шапка и хромовые сапоги. Все вещи были ненадеванные.

«Аварийный зимний комплект, — решил Люсин. — Интересно, что на нем сейчас?»

Единственная вещь в сундуке, которая заинтересовала Люсина, была газовая зажигалка фирмы «Ронсон», инкрустированная перламутром, с маленькой золотой монограммой.

Стапчук не держал у себя чужих вещей. Он действительно не любил оставлять следов. Но перед зажигалочкой, кажется, не устоял. Люсин осторожно взял сверкающую штучку платком, обернул ее и положил в карман. Потом, схватив в охапку стапчуковский комплект, бросил его обратно в сундук и захлопнул крышку.

Из кухни он прошел не в комнату, а во двор. За забором возле машин вспыхивали жгучие красные огоньки. Там покуривали, о чем-то беседуя, эксперты.

— Але, ребята! — негромко позвал Люсин. — Где тут у вас Крелин?

— Я Крелин!

Один огонек отделился и поплыл к Люсину. Когда эксперт-химик вышел из кромешной тени милицейского фургона, Люсин различил наконец в густой синьке темную его фигуру. Крелин уже подходил к воротам.

— А, Женя! Я тебя только сейчас увидел. Тьма, хоть глаз выколи. У тебя люминол при себе?

— Конечно! Есть дело?

— Не знаю. Я хочу, чтобы ты на всякий случай опрыскал. Авось что и найдем.

Крелин вошел в комнату, щурясь на свет, и, оглядевшись, поставил чемоданчик под лавку.

— Попробуй сначала в кухне, — сказал Люсин. Крелин молча кивнул и, взяв из чемоданчика пульверизатор, направился в кухню.

— Ничего нет! — крикнул он оттуда минут через десять. Люсин попросил понятых выйти в сени. Вместе с ними он остановился в дверях и позвал Крелина:

— Давай теперь здесь, Женя!

Крелин с порога осмотрел комнату, задумался, потом опустился на четвереньки и стал аккуратно, половицу за половицей, опрыскивать помещение.

Когда он дошел таким манером до стола, на полу вдруг голубым свечением вспыхнула капля, другая, и тут же зажглось большое пятно.

— Есть! — обрадованно сказал Крелин и поднялся, разгибая усталую спину.

— Да, есть, — кивнул Люсин и, обернувшись к понятым, объяснил: — На этом месте была пролита чья-то кровь, товарищи. Это видно по свечению индикатора-люминола.

Почтальонша серьезно кивнула. Ее расширенные зрачки темнели грустно и всепонимающе.

— А может, он мясо резал? — подал голос старичок-бухгалтер. — Курицу?

— Очень может быть, — согласился Люсин. — Мы это проверим в лаборатории.

— Даже группу определим! — усмехнулся Крелин, доставая из чемоданчика необходимые принадлежности.

Скрипнула ступенька на крыльце, в дверь осторожно постучали. Здешний участковый козырнул и протянул Люсину папку с бумагами.

— Здесь паспортные данные Стапчука, — пояснил он. — И личный листок по учету кадров с места работы.

Обе фотографии (3x4), приклеенные к листку по учету кадров и взятые из паспортного стола милиции, запечатлели облик сравнительно молодого Стапчука: мохнатые насупленные брови, несколько запавшие глаза, широкий нос, выдающиеся скулы, скошенный подбородок.

Люсин возвратил участковому документы и попросил его подготовить все необходимые для всесоюзного розыска материалы.

— Не забудьте дать особые приметы: припадает на левую ногу, в левом глазу бельмо, волосы имеет темные с медным отливом, — добавил он.

Глава 24

Дело об ожерелье

Людовик, принц из дома Роганов, был представителен, умен и честолюбив. Он добился многого и, может быть, достиг бы еще большего, если бы не изнеженность, любовь к роскоши и жажда наслаждений.

Мария-Антуанетта дарила его яростной ненавистью, причины которой объяснялись различно. Друзья Рогана рассказывали, что во всем виновато письмо принца к герцогу д’Эсильону: будучи королевским послом в Вене, Роган изобразил в этом письме императрицу Марию-Терезию (мать будущей королевы Франции) не совсем так, как той этого бы хотелось. Правда, речь шла всего лишь о политике, а не о личных достоинствах королевы как женщины, и тем не менее, когда благодаря придворной интриге письмо было разглашено, и дочь, и мать возненавидели де Рогана. Так, но крайней мере, уверяли его друзья.

Недруги же упоминали обычно о каких-то нескромных ухаживаниях, которыми принц не только преследовал юную супругу своего короля, но имел еще наглость и легкомыслие хвастаться.