Читаешь, и даже на душе легче становится. Не только у нас бывали трудные времена. В Британии тоже, оказывается, не все сразу наладилось. Кстати, юность Даниэля Дефо, написавшего «Робинзона Крузо», пришлась как раз на излет гражданской войны. Он даже успел сдуру поучаствовать в «восстании с вилами», о чем читатели «Робинзона» даже не задумываются. Ценят его совсем за другое.

А БОЛЬШИНСТВО ОСТАЕТСЯ ДОМА. Но нам ближе и понятнее, конечно же, история собственной гражданской войны — той самой, что началась после падения Российской империи в 1917 году. И события ее происходили на территории нынешней Украины, и описаний осталось множество.

Как ни странно, во время междоусобиц большинство населения остается дома. Бегают от мобилизаций. Пытаются жить привычной довоенной жизнью. Воюют люди идейные — юные энтузиасты, жаждущие переустроить мир, и люди, переживающие кризис среднего возраста. Первые еще не успели оценить прелесть жизни. Вторые — уже несколько устали от ее радостей, но так и не успели достичь того, на что нацелились в юности, и совершают свой последний большой рывок.

К ним присоединяются наемники, воюющие за плату. Бандиты, получающие удовольствие от самого процесса убийства. И те безвольные или невезучие люди, кому не удалось избежать принудительного зачисления в ряды солдат.

Идеалисты обычно вскоре разочаровываются в своих идеалах. Ведь чем благороднее идея, тем быстрее она переходит в свинство.

Сын московского купца Сергей Мамонтов был именно таким идеалистом. Он оставил одну из лучших, на мой взгляд, мемуарных книг, описывавших гражданскую с белой стороны, — «Походы и кони». Мамонтов воевал на Украине, как раз в тех местах, где жили мои предки по отцовской линии, — Гадяч, Зеньков, Полтава.

Свою армию поручик Мамонтов всеми силами старается обелить: «Красные, упоенные безнаказанностью, доходили до бестиальности, теряли человеческий образ. Мы тоже не были ангелами и часто бывали жестоки. Во всех армиях всегда находятся извращенные типы, были такие и у нас. Но большинство было порядочными людьми. Культурный уровень нашей армии был несравненно выше культурного уровня красной армии. У нас был дух дружбы. Не только среди офицеров, но между офицерами и солдатами. Дисциплина была добровольная. Никаких сысков и доносов у нас не было. Часть превращалась в семью. Полагаю, что и в других частях было то же самое. В этом была громадная разница между нами и красными. Там господствовал сыск, доносы, и чуть что — расстрел».

Но есть одно место в воспоминаниях бравого офицера-артиллериста, которое ставит крест на его рассуждениях о сравнительной чистоте носителей двух борющихся идей: «На войне становишься суеверным. У меня с судьбой установился «договор». Меня не убьют и не ранят, если я не буду делать подлостей и убивать напрасно. Можно было убивать для защиты и при стрельбе из орудий. Это убийством не считалось. Но НЕ РАССТРЕЛИВАТЬ и не убивать бегущих. Я никогда никого не убил самолично, и верно — я не был ранен, и даже лошадь подо мной никогда ранена не была. Страх, конечно, я испытывал, такова уж человеческая природа. Но когда я вспоминал о «договоре», то мне казалось, что пули перестают цыкать около меня».

Но большинство не следовало принципам Мамонтова. Охотники расстреливать пленных всегда находились. Как, например, под Бахмачем, где красные потерпели сокрушительное поражение в 1919 году: «Как репрессия за изуродованные трупы был отдан приказ пленных не брать. И как на грех, никогда так много пленных не брали. Пленных приводили со всех сторон. И их расстреливали. Красные и не думали о сопротивлении, а бежали отдельными толпами и после первого залпа сдавались. Их расстреливали. А на смену вели уже другую партию. Я понимаю, что в пылу боя можно расстрелять пленного, хоть это не годится. Но расстреливать сдающихся систематически, почти без боя — это просто отвратительно. Мы все надеялись, что начальник дивизии отменит свой приказ, но так и не дождались отмены. Думается, что расстреляли несколько тысяч. К счастью, артиллерия освобождена от этого гнусного занятия. Но даже смотреть было невыносимо».

После гражданской войны двадцатидвухлетний поручик-дроздовец Сергей Мамонтов уехал за границу. Выучился на архитектора в Париже. Долго жил в Центральной Африке — тогда французской колонии. Что-то там строил. Умер в Каннах в 1987 году, почти девяностолетним. Видать, судьба действительно благоволила этому «гуманисту» гражданской войны, принципиально отказавшемуся расстреливать пленных.

26 июля 2014 г.

Кто же думал, что она будет Первая…

В августе 1914 года началась самая страшная война, которой долго не могли придумать названия. В ней жили и умирали четыре года, не понимая, как такое могло случиться в просвещенной Европе.

После атаки. Первая мировая война осталась в памяти бессмысленными атаками пехоты. Люди гроздьями оставались на проволочных заграждениях после обстрела.

Никто не знал, что она будет Мировой. Тем более Первой. Ей долго подыскивали подходящее название. Ни одно не приклеивалось сразу на бесчисленные ряды солдатских могил и обложки монографий академических ученых. Германская, Империалистическая, Великая… Все не то. Только, когда в 1939 году мир снова провалился в такую же всеобщую, и такую же безумную бойню, к ней прилип привычный ярлычок — Первая мировая.

Вильгельм II: «Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно. Но я не могу НЕ НЕНАВИДЕТЬ их».

Такой войны мир еще не видывал. Прежние войны все-таки, несмотря на весь их ужас, были локальными. Их вели в «горячих точках», как сказали бы мы теперь. Крымскую — в Крыму. Русско-турецкую — на забытых Богом Балканах. Узким штыком Великой Армии входил Наполеон летом 1812 года в Россию и таким же узким, изъеденным в боях лезвием выдирал себя из необозримых восточных лесов. С первыми холодами армии застывали на зимних квартирах. Мобилизации охватывали ограниченные слои населения.

Конечно, под ружье с каждым поколением попадало все больше народа — 100-150-тысячные армии Наполеоновской эпохи доросли до полумиллионных во Франко-прусскую войну. Конечно, и в 1870 году немцы бомбардировали из пушек Париж. Конечно, смерть и прежде собирала свою обильную жатву на полях сражений, заставляя рыдать матерей и невест.

Но эта была всем войнам война. Впервые в истории она велась не только на земле и море, но и в небесах и ПОД ВОДОЙ. Старухи в деревнях вырывали из сундуков невесть откуда взявшиеся пророчества о том, что «будут летать в небе железные птицы и клевать людей», а в океанах плавать «рыбы стальные и топить корабли». И добавляли: «Вот они — наступили последние времена. Близится конец света». А дети на печках замирали от страха, еще не зная, что их ожидает.

КОНЕЦ ЭПОХИ ПАРА. Великий, гордый, уверенный в себе человек Викторианской эпохи — повелитель чугуна и пара, совсем недавно поставивший на службу себе еще и электричество, вдруг снова оказался беспомощным рабом Божьим, пылинкой в вихре злого времени. Свистящие поезда везли его теперь не на курорт, а на фронт. Электрическая искра помогала передавать по телеграфу не поздравления, а убийственные приказы. И в телефоне слышался не голосок любимой, а прорывающийся через разрывы снарядов сорванный голос корректировщика артогня, передающий координаты цели. Треск пулеметов заглушил все лучшее, что еще осталось в человеческих сердцах.

За четыре года Первой мировой в странах, в ней участвовавших, было призвано 72 миллиона человек. Только убитыми потери достигли 10 миллионов. В основном молодых и здоровых мужчин — наиболее физически крепких. Впервые появилось выражение «неизвестный солдат». Часто люди не успевали даже узнать друг друга в сколоченных наскоро подразделениях, а их уже накрывало «чемоданами» целыми взводами, вылетавшими из жерл тяжелых артиллерийских орудий, которых никто даже не видел. В моду вошла стрельба с «закрытых позиций». Поэтому дольше всего солдат жил в артиллерии, а меньше всего — в пехоте. Пехотному же офицеру срок жизни выпал совсем короткий — прапорщику на фронте от силы два-три месяца. «Царица полей» — пехота — целыми полками переселялась на поля смерти.