Изменить стиль страницы

В конце письма неразборчивая подпись, придавленная синей круглой печатью.

Выслушала Дарья Андреевна косноязычное чтение Василенчихи, качнулась вперед, к письму, заглядывая ей в глаза, спросила:

– А верно ли читаешь, Маша? Может, про одного пишут, что утонул?

– Про обоих...

– Как же про обоих... – не понимала Дарья Андреевна. – Не может быть, чтобы про обоих. Ты читай как следует, ничего не пропускай.

– Все прочла, – давилась слезами Василенчиха. – Все, Дарья. Да ты поплачь, покричи, что сидишь как каменная. Поплачь, легше будет...

– Зачем же плакать-то, – сморщилась Дарья Андреевна. – Ну, один утонул, так я о нем потом поплачу... Да ведь другой-то остался, ты только скажи, кто – Геня или Коля?

– Да ведь они вместе плавали, Дарья, что ты говоришь? – все больше пугалась Василенчиха глаз Дарьи Андреевны и странных ее слов.

– Что ж с того, что вместе... Так это и хорошо, что вместе, – просветлела она вдруг лицом и почти с радостью сказала: – Вот потому и не могли оба утонуть, раз вместе... Один кто-нибудь... Как же так – оба?

– Да ведь все утонули, двадцать три человека, тут же пишут.

– Все? – поразилась Дарья Андреевна и заторопилась: – Как же так – все? Ты же про одного читала... Я вот только не дослышала, про кого – про Геню или Колю...

– Все, Дарья, все... Корабль перевернулся, все утонули.

– Ну, пусть все, – легко согласилась Дарья Андреевна. – Но кто-то же да остался, Геня или Коля... Не могли оба утонуть...

– Оба, Даша, оба...

– Как же так – оба? – смотрела на нее Дарья Андреевна светлыми непонимающими глазами. – Да разве ж это можно? За что же так бог наказывает меня? Ну, на фронте трех убило – так ведь война была, у всех убивали, у тебя вон тоже трех убили... Григорий погиб – так не у меня одной мужа убили, у всех убивали... А сейчас-то ведь не война... Ну, утонул там кто-то, Геня сам говорил, что так бывает, да ведь не оба же. Маша, не оба? – допытывалась Дарья Андреевна и все пододвигала листок Василенчихе, просила: – Ты читай, хорошо читай. Не может быть, чтобы оба, – убежденно трясла она седой головой и совала листок Василенчихе, умоляла: – Читай, Маша, ладом читай, я бы сама, да вот не вижу что-то...

«Рехнулась», – подумала Василенчиха, взяла листок и снова стала читать, слово в слово. Читала громко, выговаривая каждую букву. Слушала Дарья Андреевна, молчала. А когда Василенчиха кончила читать, спросила:

– А не пишут там – не пьяные были, когда утонули?

– Дарья, да что ты, опомнись! – закричала Василенчиха, и Дарья Андреевна вздрогнула, испуганно посмотрела на нее:

– Чего ты кричишь? Не глухая я.

И оглядела избу так, словно впервые видела ее – широко раскрытыми, непонимающими глазами. Наткнулась взглядом на часы, стала вдруг пристально всматриваться в них – и торопливо встала из-за стола:

– Батюшки, шесть часов уже... Ну, иди, Марья, спасибо тебе на добром слове.

– Да как же ты одна-то будешь?

– Ничего, ничего, я спать лягу, – говорила Дарья Андреевна, снимая с вешалки пальто Василенчихи.

– Не гони ты меня, ради Христа, дай мне еще посидеть, – просила Василенчиха, но Дарья Андреевна не слушала ее, приговаривала:

– Иди, иди, поздно уже, спать надо.

Василенчиха не уходила, стояла на пороге, с тревогой глядя на нее, и Дарья Андреевна рассердилась:

– Да иди же, что стоишь? Вот беда-то еще с гостями, приходят незваные, а потом не выпроводишь их... Ступай, нечего тебе здесь делать.

И Василенчиха ушла, роняя на снег крупные редкие слезы.

Дарья Андреевна вышла в сени, заперла за Василенчихой дверь на два крючка, заложила засов, и так боялась она, что кто-то еще может прийти к ней, что подкатила к двери тяжелую кадушку с капустой. Вошла в дом, стала задергивать занавески на окнах, проверяя, не осталось ли какой щелочки. Убрала со стола посуду, аккуратно, как делала это всегда, сложила ее в шкафу. Тонким голосом ныл в углу забытый самовар. Дарья Андреевна заглушила его, постояла немного, вспоминая, что еще нужно сделать. Глаза ее жгло сухим горячим огнем, и не только плакать она не могла – глаза высохли настолько, что больно было моргать, и она, щурясь, добрела до стола – и упала на него, раскинув руки широким крестом, цепляясь за его твердые деревянные края. И только тут поняла она то, чему до сих пор отказывался верить ее помутившийся разум, – что нет больше ее сыновей и никогда уже никого не будет у нее.

7

Через две недели, как и было обещано в письме, прислали Дарье Андреевне деньги. Прибыли они в село в сопровождении молоденького милиционера, насквозь промерзшего в брезентовом «газике». Милиционеру и раньше приходилось сопровождать деньги, и суммы случались значительно большие, чем эта, – но то всегда бывали деньги казенные, направлявшиеся из банка в учреждения, и он спокойно и равнодушно сдавал их кому следует, отмечал документы и уезжал. А сейчас он не переставал удивляться тому, что такая сумма причитается не какой-то конторе, а вполне конкретному лицу, Дарье Андреевне Харабаровой, и он дорогой мучительно раздумывал о том, почему ей прислали так много и что можно купить на эти деньги. Получалось, что купить можно очень много самых разных вещей, хватало и на машину, и на гарнитур, и на самый дорогой телевизор, и на десяток костюмов, и на множество всякой мелочи вроде ботинок, сорочек, галстуков, и все еще оставалось на несколько лет спокойной безбедной жизни, и милиционер не переставал удивляться и говорил себе: «Надо же, как везет людям...» И ему не терпелось узнать, кто же такая эта Дарья Андреевна Харабарова, молодая или старая, и посмотреть, как она будет получать эти деньги, и интересно, знает ли она о том, что ей должны прислать столько. «Если не знает – вот будет радость», – думал милиционер и попытался представить, что почувствовал бы он, если бы вдруг получил такую кучу денег. Но представить это было трудно... И он трогал левой рукой тяжелую инкассаторскую сумку", а правой – кобуру пистолета и весь сжимался от холода.

Дуся-почтальонша только ахнула, когда он предъявил документы на эти деньги, и испуганно покосилась на дверь.

– Ой, как же это я приму столько... Я их и на минутку оставить боюсь.

– Могу сопроводить, – бодро сказал милиционер, улыбаясь синими непослушными губами. – Даже, между прочим, обязан.

И они вместе поехали к Дарье Андреевне. Милиционер был сильно разочарован, увидев седую старуху, тяжело поднявшуюся им навстречу. Дарья Андреевна безучастно смотрела на них, и Дуся робко сказала:

– Это я, тетя Даша... Не узнаете?

– Чего не узнать-то? – тихо сказала Дарья Андреевна. – Проходите, садитесь.

– Вот деньги вам привезли... Оттуда, – потерянно сказала Дуся, оглядываясь на милиционера. Тот решительно подошел к столу, положил сумку, откашлялся:

– Расписаться надо будет, бабуся. Только сначала документик предъявите... Паспорт, стало быть. Дело, сами понимаете, денежное, оно порядок любит.

– Нет у меня паспорта, – сказала Дарья Андреевна.

– Как нет? – удивился было милиционер, но тут же вспомнил, что в деревне паспортов не дают. – Ну, тогда свидетельство о рождении.

– Метрику, что ли?

– Ну да.

Дарья Андреевна отыскала свидетельство, молча подала ему. Милиционер долго рассматривал его, переписал номер, удивился тому, что Дарье Андреевне и всего-то только шестьдесят два года, – выглядела она восьмидесятилетней. Он отдал свидетельство, бережно положил на стол голубую гербовую бумагу, отвинтил колпачок авторучки.

– Вот здесь, сумму прописью.

Дарья Андреевна неловко взяла ручку, посмотрела на то место, куда указывал милиционер, и, не читая бумаги, спросила:

– Чего писать-то?

– Значит, так, – торжественно начал милиционер, словно эти деньги были его личным подарком Дарье Андреевне. – Восемнадцать тысяч...

Дарья Андреевна медленно вывела первую букву на тонких частых линейках, и милиционер с недоумением подумал: «Не поняла, что ли? Как за пятерку расписывается...» И он громко повторил: