– Кто?

– Ну, тот, которого ты... – Тут епископ присвистнул и закатил глаза.

– Аааа... Гийом де Бош.

– Откуда он?

– Кажется, откуда-то с севера. Я не знаю точно.

– Значит, все-таки не еретик... – с сожалением сказал Готфрид. – А ты буллу Папы Римского против этих нечестивцев слышал?

– Нет.

– Так знай же, сын мой, что всякий, кто убьет еретика, получает себе его имущество, а также отпущение своих предыдущих грехов, пусть даже и самых тяжелых. Вот, скажем, убил ты десять католиков. Значит, надлежит тебе убить десять еретиков – и ты чист и перед Иисусом, и перед Церковью, аки агнец...

– Спасибо. Буду иметь в виду.

– А знаешь ли ты, – сказал епископ, разливая по нашим кубкам то, что еще оставалось в бутылке, – что вообще-то убийство – это грех?..

– Знаю, – ответил я, – но дело в том, что...

– Вот помню, раз в Париже, – перебил меня Готфрид, – лет эдак пятнадцать или двадцать назад... устроил батюшка короля нашего турнир... Ну, я тогда эту рясу еще не носил... В общем, случилось так, что свалил я на турнире сынка одного барона. Сшиб его с седла в общей свалке – а он возьми да и сломай себе шею. Тут, значит, герцог мне и говорит...

Следующие двадцать минут епископ повествовал о славных делах своей молодости. Периодически он сбивался и замолкал, пытаясь отыскать нить рассказа.

К концу его рассказа я начал думать, что Париж – город весьма немноголюдный. Вот уже лет пятнадцать или двадцать. Населенный преимущественно бывшими собутыльниками епископа Эжльского и спасенными им девицами... По-моему, король и некий, часто упоминавшийся Готфридом герцог были единственными, кому, кроме девиц и готфридовских собутыльников, удалось избегнуть того, чтобы их «проткнули насквозь» или «разрубили на куски». К герцогу Готфрид – это чувствовалось по его тону – до сих пор испытывал некоторую, слегка покровительственную симпатию.

Во время одной из затянувшихся пауз я спросил:

– Значит, насчет Гийома все в порядке?

Епископ погрозил мне пальцем:

– Погоди!.. Экий ты быстрый... А знаешь ли ты, что мать наша, Святая Католическая Церковь, пребывает в бедности великой, в то время как враги ее всюду подняли главы свои...

Я отвязал от пояса кошелек, высыпал из него на ладонь все монеты, демонстративно отделил одну, которую спрятал обратно, а остальные подвинул к Готфриду.

– Вижу я, – сказал Готфрид, убирая деньги в большой сундук под кроватью, – что есть в тебе смирение и благочестивое рвение до дела христианского... Погоди-ка.

Бормоча себе под нос, Готфрид принялся рыться в сундуке. Не найдя искомого, он бегло осмотрел две деревянные полки, приколоченные к задней стене, и перешел к сундуку, стоявшему рядом с дверью.

– Куда же я ее сунул...

Нужная вещь нашлась в груде тряпья (в том числе и женского), сваленного рядом с сундуком. Это оказалась увесистая шкатулка, обитая железом. Готфрид сел на кровать, положил шкатулку себе на колени и начал копаться в ее содержимом.

– «Сим свидетельством...» Так, это не то... Это святотатство... Это возведение хулы на Папу... А это что такое?.. Ага... Нет... А это?.. А, вот оно!.. Давай становись на колени.

Чувствуя себя полным идиотом, я встал.

– Сын мой, веришь ли ты в Иисуса Христа, Господа Бога нашего? – проникновенным голосом спросил меня епископ.

– Да, отец мой. Верю.

– Раскаиваешься ли ты в убийстве... этого... как его...

– Гийома де Боша.

– Во! Точно... Раскаиваешься?

– Раскаиваюсь.

– Какие-нибудь у тебя еще есть грехи?

– Да нет... кажется...

– «Кажется»! – передразнил меня епископ. – Так есть или нет?

– Нет.

– Не верю.

– Ну, вообще-то... – начал я, судорожно соображая, что бы еще такое придумать.

– Ладно, – смилостивился Готфрид. – Знаем мы ваши грехи. Все мы грешны. Отпускаю тебе прегрешения, сын мой... Повторяй за мной: Pater noster qui in caelis...

– Pater noster...

Но тут нас прервали. Скрипнула дверь. В комнату заглянула молоденькая и довольно привлекательная девушка.

– Монсеньор Готфрид, вы зде... Ой, простите! – осеклась она, заметив наконец и меня.

– Мари, – с ласковой укоризной сказал епископ. – Ты не вовремя. Сгинь с глаз моих.

Девица шмыгнула обратно за дверь. Готфрид несколько секунд смотрел ей вслед. Потом в такт каким-то своим мыслям покачал головой. У меня начали затекать колени.

– На чем мы там, бишь, остановились?.. – спросил меня епископ, поворачиваясь.

– На Патерностере.

– Ах да... – Готфрид осенил меня крестом. – Вот что, сын мой... Иди-ка ты и не греши больше... Прочтешь десять раз «Pater noster» и «Ave»... Аминь.

Решив, что настал подходящий момент для того, чтобы перекреститься, я так и сделал. Во мне почему-то сидела твердая уверенность, что креститься следует через правое плечо, однако рука сама собой потянулась сначала к левому, а уж потом к правому – и я не стал препятствовать ей в этом.

– Благодарю вас, отец мой...

– Все, – епископ сунул мне в руку прямоугольный кусок пергамента и еще раз небрежно начертил в воздухе крест, – иди, сын мой.

Я вышел.

Тибо дожидался меня во дворе:

– Ну как?

– Лучше некуда. Особенно хорошо пошло вино из монастырских подвалов.

Тибо всплеснул руками:

– Так что, вы к нему в гости не напросились? Все равно в городе ночлег искать придется.

Я пожал плечами. Подобная мысль мне как-то в голову не пришла. Но признаваться в этом я не собирался.

– Скажем так: обстановка к продолжению знакомства не располагала.

– Аааа...

Когда мы подъехали к воротам, выяснилось, что привратник куда-то исчез. Так что открывать ворота нам пришлось самим. Закрывать их мы не стали. Сами закроют. Не маленькие.

Постоялый двор мы нашли быстро. Первый же человек, к которому обратился Тибо, уверенно указал пальцем куда-то в конец улицы.

– Вон тот дом видите? Заведение месье Герарда. Там есть и конюшня, только с обратной стороны надо заехать.

Мы так и сделали. Воняло в переулке знатно. На главную улицу города местные жители сливать помои, видимо, стеснялись. Всем остальным улицам, переулкам и закуткам повезло меньше.

Оказавшись во внутреннем дворе заведения, мы спешились, поручили лошадей заботам подбежавшего конюха, а сами отправились в дом.