Изменить стиль страницы

Эти три женщины, которые застыли во времени, словно мухи в янтаре, по-прежнему подпитывают внутреннего ребенка. Теперь стало понятно, что их работа и их забота о ребенке нужна была для создания теменоса, священного закутка в психике, пока поэт переживал трудные времена и боролся с чувством депрессии и утраты. Они больше чем просто работницы, они – няни, которые ухаживают за всем, что развивается, – будь то растение или ребенок. Поэт снова переживает удивление от таких простых вещей, как колыхание юбок, обворожительные движения, цветастые платки, поцарапанные запястья, запах нюхательного табака, – всех этих метонимий, которые обращены в прошлое. Из своего трудного настоящего, из холода и одиночества, он вновь погружается в то время, когда он ощущал заботу и душевную теплоту. Воспоминания поддерживают и даже подпитывают его изголодавшуюся душу. И мы сами, когда сталкиваемся в среднем возрасте с масштабностью жизни и одиночеством странствия, тоже можем хотя бы отчасти скрасить свое существование, обратившись к тому времени, когда жизнь действительно обеспечивала спокойствие и поддержку.

Ричард Хьюго потратил немало труда, чтобы найти такие омолаживающие воспоминания:

Ты помнишь, ее звали Йенсен. Она казалась старой,
и всегда внутренне одинокой, с серым лицом, прилеп —
ленным к окну,
а почта никогда не приходила. За два квартала
отсюда, в Грубскисе,
было безумие. На Пасху Джорж играл на старом
тромбоне,
когда они повесили флаг. Дикие розы
напоминают тебе, что дороги остались невымощенны —
ми, а колдобины и выбоины —
в порядке вещей. Бедность была реальна: только бу —
мажник и дух;
и каждый день тянется медленно, как в церкви.
Ты помнишь
группу обшарпанных прихожан, стоящих в углу,
плачущих о своей вере,
обращаясь к звездам и неистовому Холи Роллерсу,
каждый год арендовавших амбар, чтобы петь там свои
страстные песни,
и тот амбар сгорел, как только ты вернулся с войны.
Зная, что люди, с которыми ты был тогда, – мертвы,
ты стараешься поверить, что эти дороги починят
и вымостят;
что соседи, которые появились, пока тебя не было,
симпатичные люди,
а их собаки накормлены. Тебе все еще нужно
помнить о дорожных выбоинах и папоротнике.
Ухоженные газоны напоминают тебе о поезде,
на котором твоя жена однажды уехала навсегда, в ка —
кой-то далекий пустой городишко
со странным названием, которое не вспомнить.
Время 6:23.
День: 9 октября. Год стерся в памяти.
Ты злишься на соседей за свою неудачу.
Потихоньку-помаленьку этот Грубскис испортил тебя
так, что уже не поправишь. Однако ты знаешь, что
должен снова играть,
и снова бледная госпожа Йенсен будет торчать в окне,
слушая
отвратительную музыку, разносящуюся над проезжа —
ющими машинами.
Ты очень их любил, и они остаются, в своей
безысходности,
без денег и без желания. Ты любил их, и скукой,
которая была их болезнью, ты расплачиваешься за
лишний кусок пищи,
оказавшись в каком-то неизвестном маленьком
городишке,
и хочешь подружиться со страстными любовницами,
чтобы почувствовать
себя желанным в том тайном клубе, членами которого
они все являются[83].

Свое детство Хьюго провел прямо на улицах, где пустота в карманах сочеталась с пустотой духовной. Для ребенка время ползет медленно, но потом начинает лететь так стремительно, что становится очень трудно заметить все происходящие изменения. Наступает прогресс. На улицах положили асфальт, газоны ухожены, домашние животные накормлены. Но своей жизнью мы называем другие образы, всплывающие и снова исчезающие в этом странном повествовании. Люди, среди них есть родственники, добрые и не очень, приходят и уходят, и только неразрывное течение времени помогает понять смысл всего происходящего. Каким-то образом чувства поэта, место, где прошло детство, соседи – все это определяет ход вещей.

Если поэт считает свою жизнь несчастной, то отпечаток этого состояния несет на себе и место его рождения, начало его жизненного пути, омрачая его светлые детские мечты. Однако Хьюго, (да и Ретке тоже), когда наступают тяжелые дни, все же возвращается к месту, которое он покинул, чтобы получить какие-то скрытые указания, кто же он такой и что представляет собой его жизнь. Даже теперь «скукой, которая была их болезнью, ты расплачиваешься за лишний кусок пищи». Вряд ли кто-то задумает совершить длительное странствие в неизвестное без достаточных на то ресурсов. Но поскольку мы знаем, что друзья и любимые совершают собственное странствие и могут пройти с нами лишь часть пути, поэт вынужден хранить осколки воспоминаний, чтобы греть ими свою душу.

И Хьюго, и Ретке становятся членами «тайного клуба», о котором говорится в последних строках приведенного выше стихотворения. Это сообщество людей, ресурсы которых находятся на исходе и которые вынуждены перегруппироваться, чтобы получить тем самым опору для собственных мифов. Джеймс Хиллман писал, что все биографические истории по большей степени вымышлены[84]. Реальные факты нашей жизни значат намного меньше, чем то, как мы их запоминаем, как интериоризируем, как они влияют на нас и как мы с ними работаем.

Каждую ночь бессознательное перебирает остатки дневных впечатлений, запуская тем самым процесс мифотворчества. Память пытается удержать, зафиксировать нас на детских переживаниях, или же обманывает нас при первом возможном случае. Возвращение к событиям детства, реальное или воображаемое, помогает человеку по-взрослому отнестись к этой мнимой реальности. Посетите свою школу, классную комнату с партами для малышей, прогуляйтесь по забытым коридорам, по спортивной площадке, казавшейся когда-то огромной, – все уменьшилось в размере. Итак, взрослый может ассимилировать детские травмы, если он возьмет за руку своего внутреннего ребенка и с позиции зрелости, знающей свои сильные и слабые стороны, заново запустит процесс проработки чрезвычайно болезненных или, наоборот, очень приятных воспоминаний.

Единственное, что каждый должен иметь при себе на подступах к Перевалу, – это ясное понимание, что он совершенно не знает, кто он такой, что вокруг нет никого, кто мог бы его спасти, ни папы, ни мамы, и что все его спутники по жизни будут делать все возможное для собственного выживания. Осознав, что он оказался в критической точке, человек может проработать все виражи и зигзаги своей жизни, чтобы найти нити, связывающие его прошлое с настоящим.

Дайана Уэйкоски хочет понять, кто она такая, рассматривая фотографические отпечатки своего прошлого:

Моя сестра в хорошо сшитой шелковой блузе
протягивает мне
фотографию отца
в морской униформе и белой фуражке.
Я говорю: «Ведь эта фотография всегда стояла у
Мамы на туалетном столике».
Сестра делает бесстрастную мину, исподтишка глядя
на мать,
печальную, неряшливо одетую, грузную женщину,
обвисшую,
как матрац Армии Спасения, но без разрывов и дыр,
и говорит: «Нет».
Я снова смотрю
и вижу у отца на пальце обручальное кольцо,
которого он никогда не носил,
когда жил с матерью. И на снимке подпись:
«Моей дорогой жене,
с любовью,
Морской волк».
И тогда я понимаю, что фото, должно быть,
принадлежит его второй жене,
к которой он ушел, бросив мою мать.
Мать говорит, и ее лицо спокойно, как безлюдная
часть
штата Северная Дакота:
«Можно, я тоже взгляну?» —
и смотрит на фото.
Я смотрю на свою нарядную сестру
и на себя, одетую в синие джинсы. Неужели
мы хотели обидеть мать,
разглядывая эти фотографии в один из тех редких
дней, в которые мне удается навестить семью? При
этом ее лицо выражает любопытство; это не ее обыч —
ная ехидная горечь,
а нечто настолько глубокое, что не находит своего вы —
ражения.
Я повернулась, сказав, что мне нужно идти, поскольку
договорилась пообедать с друзьями.
Но по пути от Пасадены до Уиттьера
я думала о выражении материнского лица; о том, что я
ее никогда не любила; о том,
что отец ее тоже не любил. А также о том, что я
унаследовала
ее громоздкое неуклюжее тело
и каменное лицо с челюстями бульдога.
Я веду машину, размышляя об этом лице.
Калифорнийская Медея Джефферса вдохновила меня
написать стихи.
Я убила своих детей,
но как только я меняю полосу на шоссе, обязательно
глядя
в боковое зеркало, и вижу образ:
это не призрак, а тот, кто всегда со мной, как фото в
бумажнике возлюбленного.
Как я ненавижу свою судьбу[85].
вернуться

83

«What Thou Lovest Well, Remains American», in Making Certain It Goes On: The Collected Poems of Richard Hugo, p. 48.

вернуться

84

Healing Fiction.

вернуться

85

«The Photos», in Emerald Ice: Selected Poems 1962–87, p. 295–296.