Она ответила, что ничего такого на самом деле нет, а люди просто по злобе на нее наговаривают, обижают ее, потому что она беднее всех.
Тогда пастор выкликнул ту тетку, у которой дочка умерла, и она стала рассказывать про девочку и про корову, которая у них издохла, а потом сказала, что наша корова никогда не болеет и молока дает больше, чем другие коровы. Когда она кончила, сразу поднялся шум, крик, а потом один дядька начал рассказывать, как мама его лечила, когда он плечо себе сломал, а он ничего ей за это не дал, так у него потом бородавки пошли по всей руке.
Мама опять отвечала пастору, что она ни при чем и зря они это все приписывают ей, а они продолжали приставать и мучили ее до самого вечера.
Потом ее опять увели в пасторскую усадьбу, а народ разошелся по домам. Я тоже побежал скорее домой, мне же корову надо было доить.
Эсбен умолк. Он по-прежнему лежал и смотрел в небо, как будто забыл обо всем окружающем и думал, что он один. Тишину разорвал басовитый голос Ханса:
— Поднимайся. Будем есть. Обед поспел.
Он протянул Эсбену чашку с горячей, дымящейся рыбной похлебкой и деревянную ложку.
И они принялись за еду.
Глава 4
На откос, к которому прилепилась хижина, легла глубокая тень, между тем как холмы по другую сторону фьорда все еще были ярко освещены солнцем. Над фьордом носилась стая чаек, напавшая на скопление мелкой рыбешки, и пронзительные крики, которыми сопровождалась их трапеза, так не согласовались с нежным мельканием на солнце их сверкавшего белизной оперения.
Ханс и Эсбен покончили с обедом и теперь сидели, слегка разморенные, и молча смотрели на раскричавшихся чаек. Один молчал, потому что задумался, другой — потому что впервые за долгое, долгое время чувствовал себя по-настоящему сытым.
Шорох в траве заставил их обоих встрепенуться и повернуть голову. Шорох обратился в зверька, который подошел совсем близко. Эсбен замер, а Ханс спокойно потянулся рукой назад и нашарил рыбьи головы и внутренности. Он протянул их зверьку, который проворно схватил их у него с руки. Снова шорох в траве — и зверек скрылся среди деревьев.
— Эго разве не лисица была?
Эсбен сидел, затаив дыхание, пока у него на глазах совершались удивительные вещи, и теперь ему казалось, что все это ему примерещилось.
— Лисица.
— Но она же подошла прямо к тебе и ела у тебя с руки!
— Ну да.
— Но как же… разве так бывает? Или у тебя есть власть над животными? Ты, что ли, тоже… вроде ведьмы… ну, то есть… разве ты…
— Если позаботиться о несчастном хвором лисенке можно лишь по наущению сатаны, тогда я и правда вроде ведьмы, как ты говоришь. Я наткнулся на него в самом начале лета. Он был совсем плох. Я взял его сюда, к себе, и ухаживал за ним, пока он не встал на ноги. После этого он еще некоторое время пожил возле хижины, а потом вдруг исчез. И теперь вот почти каждый день приходит, и я его подкармливаю.
— А людей ты тоже умеешь лечить?
— Умею. Потому-то меня и прозвали Ханс Голова.
— Но как же тогда, я не понимаю… ведь говорят же, что, если кто может лечить больных, изгонять болезни, значит, он может, если захочет, и напустить на человека болезнь. И еще говорят: чтобы это уметь, надо душу дьяволу запродать. И пастор тоже так говорит.
— Да. Священники-то первыми и начали так говорить.
— Но тогда, значит, это правда или как?
— Ты что же, действительно думаешь, что зло может дать человеку власть творить добро? Священники учат, что дьявол чинит нам зло. Так как же может быть, чтобы от дьявола исходило умение некоторых людей облегчать страдания других?
— Ну да, но я не понимаю, почему же люди-то так говорят? И почему они преследуют тех, кто умеет лечить и им же помогает?
— Люди много чего говорят. Быть может, они запуганы. Нет, не «быть может». Люди живут в страхе. А когда страшно, стараешься найти, чем себя защитить. А если не знаешь, почему страшно, стараешься найти, от чего себя защищать. Но найти стараешься что-то такое, с чем можешь сладить. Разумеется, легче всего свалить на дьявола вину за свои неудачи и беды. Но ведь дьявола не сожжешь, его не переборешь. Вот люди и сжигают того, кого могут сжечь, и борются с тем, с чем могут сладить.
— Нет, Ханс, я ничего не понял. Ты говоришь слишком сложно, по-взрослому, а я же все-таки еще мальчишка. Объясни мне как-нибудь попонятнее.
— Ты хоть еще и мальчишка, но ты уже это на себе испытал. Когда увезли твою мать и когда ты увидел, как ее допрашивают, тебе же очень хотелось вступиться за нее. Ведь верно?
Эсбен был так захвачен разговором, что вместо ответа только кивнул. Солнце зашло, и белый сумрак летней ночи потихоньку обволакивал стволы деревьев. Над лугами разнесся прощальный крик крачки, глухой и жалобный, и последние угольки в костре догорели и погасли.
— Так почему же ты за нее не вступился?
— Ну, потому что… их же было так много, и они были гораздо сильнее. Я их просто боялся.
— Вот-вот. А если бы ты был достаточно силен, ты бы непременно захотел напасть на них и расправиться с ними. Когда я тебя подобрал и узнал, откуда ты бежишь, у меня возникло точно такое же желание. Во всех нас, должно быть, сидит охотник за ведьмами… Ну ладно, пошли-ка в дом. Ночью лучше всего спать, а завтра ты расскажешь, что было дальше.
В хижине было темно. Душистый, пряный воздух обдал мальчика и его взрослого друга ласковым теплом.
— Ханс, но… где же я буду спать? Кровать-то у тебя всего одна.
— Ничего, ляжем с тобою вместе. Если люди могут разговаривать друг с другом и поддерживать друг друга, так уж спать-то друг возле друга они и подавно могут.
И они улеглись на одну кровать и укрылись овечьими шкурами. Через распахнутую дверь в хижину вливалась летняя ночь, и кругом были тишина и покой.
Даже печальная крачка успокоилась и затихла.
Глава 5
На следующее утро они поднялись очень рано. Трава блестела от росы, и по паутине, висевшей меж ветвями деревьев, были рассыпаны жемчужные росинки. Все вокруг было исполнено мира, и Эсбен невольно проникся уверенностью, что никому на свете неведомо об их с Хансом уединенной жизни в этой хижине на склоне холма.
Однако еще до того, как солнце высушило капельки росы на траве и на паутине, он убедился в том, что Ханс и его хижина известны людям. Ханс как раз показывал ему, как он коптит гигантского лосося, когда с тропинки у подножия холма послышались шаги. Одновременно донеслось покашливание, словно человек хотел предупредить их о своем приближении.
Оба они поспешили к хижине и вскоре увидели молодого парня, который взбирался вверх по откосу, направляясь прямо к ним. В правой руке он нес тряпичный узелок — концы тряпицы были связаны вместе, так что получилась вроде как сумка, а внутри что-то лежало.
Левая рука парня, ничем не занятая, бессильно висела. Она была, казалось, как-то странно вывернута, и он все время ее оберегал, стараясь не задеть за ветки деревьев, росших сбоку от тропинки.
Дойдя до прогалины перед хижиной, парень остановился напротив Ханса:
— День добрый, Ханс. Опять у меня незадача с этой рукой, сам видишь. Помоги уж мне, пожалуйста.
— Добрый день, Хенрик. Заходи в дом и садись, посиди. С вывихнутой рукой такой путь отмахать нелегко. Хотя с тобой это столько раз случалось, что ты, может, уже привык?
Ханс улыбнулся, а Хенрик, не отвечая, прошел впереди него в хижину Заметно было, что он здесь раньше бывал.
Он осторожно положил узелок на стол и уселся на скамью.
— Я для тебя яичек прихватил. Вон, в узелке. У хозяина взял, в его усадьбе, но это его коняга виновата, что я себе руку вывернул, так что, я думаю, мне простительно, я же их не для себя своровал.
Ханса, судя по всему, мало беспокоило, откуда взялись яйца, а парень, похоже, тоже не слишком мучился угрызениями совести. Он сидел и смотрел на Эсбена, пока Ханс закатывал рукава своего балахона.