Наталья слегка застонала и попыталась сказать или спросить что–то.

Верочка нагнулась, чуть приподняла горячую, тяжелую голову Натальи и осторожно стала капать ложкой в пересохший рот подкисленную воду. «Хорошо, тетя Аня сушеной малинки дала. Пригодилась», — машинально подумалось Верочке, а руки делали свое дело: снова подсунули Наталье под голову подушку, обтерли губы, поправили одеяло.

К утру все тело Верочки онемело от напряженного, неподвижного сидения у постели сестры.

Спал отец, похоже — спала и Наталья. И Верочка боялась встать, чтобы ее не потревожить. Полотенце на голове Натальи напоминало бинты раненого. Казалось, на нем вот–вот выступит кровь. Верочке было немножко жутко. Она представила себя сестричкой в госпитале, где много таких забинтованных голов, рук, ног… «Смогла бы я, сумела бы ходить за ними, помогать? — подумала Верочка. И тут же вспомнился Алексей — хромающий и пытающийся скрыть свою хромоту. — А ведь около него тоже кто–то сидел вот так…» И Верочка вдруг почувствовала уверенность, силу и неожиданно для себя вслух промолвила:

— Смогла бы!

Потревожил ли голос или еще что, но Наталья открыла глаза и тихо протянула:

— Пить.

— Сейчас, сейчас, Наташенька. — В голосе Верочки слышалась забота; она протянула руку, но в кружке не оказалось больше воды.

— Наташа, потерпи. Я сейчас. Я тебе свеженькую приготовлю, кисленькую…

Привстав, Верочка осторожно коснулась сухой, пылающей руки сестры. Рука Натальи слегка дрогнула.

— Верочка, это ты? Спасибо.

— Тебе лучше, да? Ты уже меня узнаешь?

Верочка нагнулась и кончиками пальцев погладила щеку сестры, отодвинула от глаз полотенце.

— Полежи, я сейчас… Я тебе попить приготовлю…

Верочка говорила торопливо, сдобно боясь, что остановится и тогда уже что–то не скажет, забудет. Она не знала, что нужно сказать, но всем своим чистым и добрым сердцем почувствовала, что говорить нужно, говорить ласково, и это сейчас будет действовать на Наталью, как лекарство.

— Потерпи, Наташенька. Смотри, уже утро, уже солнышко встает, сейчас погашу лампу, открою окно — слышишь, птицы свиристят в саду.

Верочка ходила по комнате. Она загасила лампу, открыла окно, впустила воздух, свет, пенье птиц, словно впускала саму жизнь в дом, в больное тело Натальи, и говорила, говорила…

Приготовила воду. Вновь нагнулась над Натальей, подавая ей малиновое питье. Наталья готова была обхватить Верочку всю сразу, жадно впилась глазами в ясные, добрые глаза сестренки и увидела в них столько жалости и ласки, что поперхнулась, захлестнутая волнением. Сделав усилие, она с трудом проглотила воду, ей стало легче, и она глубоко вздохнула. И этот глоток и этот вздох, как показалось Наталье, дали ей живительную влагу, дали воздух, много–много свежего утреннего воздуха. Она прильнула губами к наклоненной кружке и стала медленно пить маленькими глотками.

…Игнат проснулся мгновенно, как от резкого толчка. Было тихб, светло, из открытого окна тянуло свежестью.

А в избе лежал покой. Страшный, гнетущий покой. Никаких звуков.

Игнат рывком вскочил с постели и засеменил в смежную комнату.

Наталья лежала, повернувшись к Верочке и положив руку ей на колени, а Верочка сидела на табуретке, осторожно склонив голову на краешек подушки. Отец прислушался: дышит, Наталья дышит. «Слава богу», — вытирая холодный пот со лба, подумал он.

Стараясь не задеть за что–либо, прошел к себе, медленно, словно в раздумье, оделся и вышел, притворив тихонько дверь.

Сестры спали.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Под Воронежем, куда дивизия прибыла в мае, бойцы размещались в лесу.

Окрайка леса, теплая, ласковая, подсвечена полуденными лучами. Степана Бусыгина манило выйти на тропу, которая вилась вдоль канавы, и идти солнечной стороною. Но по фронтовой привычке он избегал открытых мест и, зайдя в лес, прятался в тени деревьев. Тут было мокро. Мокрая трава, мокрые кусты. Сирень отцвела. Пахли только листья, полные весеннего налива листья.

Степан жалел, что не мог наломать сирени. Пришлось собирать лесные колокольчики, ромашку и ветки калины, усыпанные мелкими белыми цветами. Букет все равно получился на диво. «Увидит — вот будет рада», — подумал Степан и в который раз оглядывался, не идет ли Лариса.

Потом спохватился: «Чего я жду, ведь договорились на вечер. Наверное, еще не выспалась. Дежурила гденибудь — на контрольно–пропускном пункте… Чудная. И тут выбрала себе бойкую должность. Нет бы потеплее место найти, хотя бы в штаб, так напросилась в регулировщицы. Под дождем мокнуть, на морозе стыть».

Он поглядел на взгорок, с которого спускалась в лес дорога. Вон там, на перекрестке, ее пост. Временный. Снимемся и уйдем по этой дороге. Где–то остановимся. А дорога попрощается и пойдет дальше. Перевалит за горизонт… И с нею пойдет Лариса. Это ее дорога, и наша…

Подумав, как чудно с Ларисой познакомился, Степан усомнился, а бывает ли любовь с первого взгляда. Где–то он читал, что это не любовь, а сплошные шалости. Верно ли это? И вообще, что такое — с первого взгляда? Разве бывает иная любовь — без этого первого взгляда? Ведь это велено самой природой…

Обо всем этом размышлял Степан, вымеривая саженными шагами тропинку. Кажется, уже всю траву помял. Возвращаться ему в палатку не хочется. К тому же с букетом. Засмеют. А время у него есть. Ротный не будет упрекать. Ведь Степан ночью стоял часовым у штаба. Спал мало. Но спать теперь не хотелось. Не чаял дождаться встречи. Лариса не шла. «Ох и любит поспать! А кто не любит?..»

Степан поднес к лицу букет. Цветы зазывно пахли.

— О, кого я вижу… Дружи–и–ще! — раздался мужской голос за спиной.

Вздрогнул Степан, но, прежде чем обернуться, машинально опустил букет вниз и, поворачиваясь, занес его осторожно за спину.

— Да ты что, не узнаешь? — перед ним, улыбаясь во все лицо, стоял Костров.

— Алешка, закадычный!.. — Степан рванулся к нему, выронив букет.

Они мяли друг друга до хруста костей.

— Потолстел ты, Алешка. Ходить тебе в генералах! Да уж ладно, — замялся Степан и поспешно свел разговор к другому: — А помнишь, как из окружения выходили? Ну и тощ ты был! Одною кожей обтянут.

— То в окружении. А вот что с тобой стряслось — не пойму.

Степан тянул свое:

— И под Москвой, как подумаю, натерпелся я ужасов. Везу тебя на санях. Бледного, с закрытыми глазами… Везу, а у самого помрачение в голове. Думаю, как бы не скончался? В ранах весь… И как ты выжил? Видно, не берет нашу породу и свинец!

— А ты как без меня тут жил? Чем занимаешься?

— Живу помаленьку. Всякая работа находится… — уклончиво ответил Степан и — опять в рассуждения: — А помнишь…

Степан на миг растерялся. Не зная, что еще вспомнить, и желая избавиться от неловкости, зашагал первым по тропинке.

— Букет–то возьми, — кивнул назад Костров.

— Извиняюсь, чуть не забыл… — смутился Степан и, подняв цветы, положил их на согнутую в локте руку.

— Кому это припас?

— Да так. Одной, между прочим…

Бусыгин остановился у сосны, о чем–то думая. Медное полуденное солнце из–под горы катилось в лес, золотило гору, медностволые сосны. По земле вытянулась тень Бусыгина. Безликая и вместе с тем внушительная, как великан.

Бусыгин оглянулся, метнул взгляд сквозь кусты, будто кого искал. А потом сказал Алексею с нарочитой важностью в голосе:

— Хочешь знать, мне повезло крупно.

— Да ну! — усмехнулся Костров.

— Ты не смейся. В таких делах шутить вредно. Садись, — и Бусыгин облюбовал два оголенных корня, ползущих от ствола поверх земли. — С тобой как случилось… — заговорил он, обхватив схлестнутыми руками огромные угловатые колени. — Привез я тебя в госпиталь. Сдал врачам, они божились, что все в порядке, жизнь человека будет спасена. Ну, я успокоился… Думаю, хоть краешком глаза, а взгляну на Москву. Иду эдак улицей. Гляжу: девица стоит у стенки, у одного бездомного телефона. И охватил меня тут соблазн: одни, думаю, женятся, другие любовь незаконную крутят… А я лыком шит? Порылся в кармане — ни гроша не нашел. Подхожу к девушке: «Нет у вас лишней монеты?» Она сует мне в руку пятнадцать копеек, смотрит на меня строго и кивает: мол, звони, а я подожду. Опустил я монету, снял трубку и тут спохватился — звонить мне некуда; еле справился с растерянностью, набрал кое–какие буквы да цифры… «Занято», — говорю.