Они прошлись в глубину сада: тут отава была скошена, и на делянке, пахнущей укропом и смородиновым листом, размещались бойцы; одни, положив под себя скатки шинелей, ели арбуз с хлебом, другие читали, видимо, много раз перечитанные письма–треугольники, а боец, сидящий чуть поодаль в одних кальсонах, штопал порванные в коленях брюки.

— Износил? — спросил подошедший Жуков.

— Прохудились, — ответил боец, и не понимая, с кем имеет честь говорить, лишь догадываясь по комбинезону, что чин важный, поспешно начал напяливать брюки.

— Сиди в чем есть. Не взыщем, — усмехнулся Жуков и, чтобы не смущать солдата, присел рядом.

— Здорово поизносился! Все там же… — кивнул Жуков с очевидным намеком на фронт, — Крепко доставалось?

— Всякое хлебнули, — ответил боец. — И в степу горящем бег, и осколком мины задевало, по нынешнюю пору вот болит плечо… А колени–то я протер, ползая тудасюда на линии.

— Так, так… Что же дальше собираешься делать?

— Как прикажут.

— Ну, а сам как бы хотел?

— Надоело до чертиков, вот тут в печенках сидит эта война лежачая! Надо мной ребята подшучивают: «Нечаев, как же так: немчуре оставил удобную квартиру, а сам тут на холодной земле дрогнешь!» Пора бы двигать, пока зима не застигла.

— Где же твоя удобная квартира? Может, в гости позовешь?

— Сперва нужно освободить, а потом гостевать. В Ростове. Жинка оставалась там, да, надеюсь, перебралась в эвакуацию.

— Значит, местный почти. Тебе эти места знакомы.

— Пехом исходил все, — отвечал Нечаев, — Аж из–нод самого Донца пятки подмазывал.

— Во–он как! — дивился разохотившийся Жуков. — Пехом исходил?

— Больше на животе.

— Потому и брюки порвал?

— Порвешь. Высоты, бугры, колючки…

— Земля твердая?

— Песчаная. Сподручно ехать по первым заморозкам, когда землю прихватит.

— Снежные заносы большие?

— Год на год не приходится, — рассудительно продолжал Нечаев. — Выпадет снег, а плеши. Зеленя порой всю зиму торчат неприкрытые.

— Так, так… — озадаченно пощипывая подбородок, говорил Жуков.

Шмелев тем временем сидел сбоку и Догадливо соображал: «Чего это он о местности в Задонье спрашивает? Представитель Ставки — не ради праздного любопытства. Уж не собираются ли…» — Николай Григорьевич при этой мысли даже не мог промолвить слово «наступать», потому что душа изнылась по этому жданному часу.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Часа в два пополудни Жуков, усадив полковника Шмелева к себе в машину, поехал в излучину Дона. И, как раньше, представитель Ставки, не переставая спрашивал о том, о сем, но в затеянном как бы походя разговоре проскальзывала мысль все та же — о наступлении. Тотчас спохватись, генерал армии глушил намек притворно строгим голосом:

— Оборону… оборону нужно держать. Мы их в обороне перемелем! А, как думаешь, перемелем? — оборачивался Жуков, поглядывая на полковника с. прищуром в глазах.

Шмелев, разумеется, знал, что полная победа никогда не достигается в обороне и — как ни молоти — нужно все–таки наступать, чтобы достичь решительных целей. А спросить сейчас представителя Ставки не мог, не имел права, да и настроения не было.

Он только заметил, тоже как бы убежденно и. строго:

— Конечно, сидеть будем в обороне и выжидать.

— - Чего?

— Наступления, товарищ генерал, — не сдержавшись, усмехнулся Николай Григорьевич.

— И долго вы намерены выжидать? — в свою очередь, допытывался Жуков. Ему не понравился сейчас в разговоре Шмелев. «У него, наверное, какая–то неприятности», г-догадывался Жуков, но спрашивать повременил.

Вам наверху виднее, — все так же рассеянно и вяло отвечал Шмелев, — Как прикажете…

— Низы должны подпирать верха. Как вы сами думаете?

Шмелев, разгорячась, проговорил:

— Думай не думай, а наступать придется. Вы же знаете крестьянскую мудрость: «День — год кормит». Упустишь момент, и немец может поправить свое шаткое положение.

Генерал армии промолчал, лишь буркнул небе под нос:

— Шаткое…

Степная дорога втянулась в растрепанный, посеченный осколками лес вдоль низинного берега Дона. У дороги, в тени одинокого ветвистого орехового дерева, сидела группа военных. Машина могла бы проскочить мимо, если бы генерал Жуков со свойственной ему наблюдательностью не заметил на головах у многих военных темные барашковые, явно не нашенские шапки.

— А это что за черные вороны! — Он чуть было не озлился: «Убрать!» — но любопытства ради велел остановиться и сам вылез из машины.

Один — рослый, в помятой шинели буроватого, цвета и в той. же черной островерхой шапке, склонив ее вместе с головою набок, — исступленно пиликал на крохотной скрипке. Другие — два красноармейца и группа человек в двадцать румынских солдат — подпевали ему на разных языках, но в лад мелодии русской «Катюши».

Дожили… — Шмелев закусил губы. — Это же братанием пахнет! — не удержался он и хотел было подбежать, чтобы оборвать их спевку.

— Погоди, — махнул ему рукою генерал. — Поперед батьки не лезь…

Завидев идущих в их сторону военных, вскочили красноармейцы. Вскочили и румынские солдаты. Все вытянули руки по швам, не смея шевельнуться. Лишь один игравший на скрипке все еще подергивал ногою в такт смолкшей песни.

— Ну что, единство на войне обрели? — спросил Жуков.

— Как видите, товарищ начальник, — ответил сержант в нашей форме. — Разница только — мы вот двое, — он указал на своего напарника, — конвоиры, а они — пленные…

— Неравный брак, — усмехнулся Шмелев.

Конвоир–сержант понял иронию в словах полковника, но ответил серьезно:

— Равное или неравное — не нам судить. Важно — они сами перешли на нашу сторону. Клянут Гитлера, как и своего Антонеску, единым Словом: «Капут». И войну называют разбоем…

— На каком участке они сдались? — спросил Жуков.

— На своем, румынском.

— Где именно?

— В излучине, севернее хутора Новогригорьевского.

— Сами, добровольно?

— Не так чтоб… Мы их к этому понудили, — ответил сержант–конвоир.

— Как понудили? — не понял Жуков.

— А так… Волочилась ихняя армия аж с Трансильванских гор… Думали — ложиться за счет русских. Ан не вышло. Кишка тонка… И как почуяли дело худое — поперли к нам…

— Значит, настроены не воевать?

— Эти — да, — кивнул сержант на пленных. — А другие — кто ж их знает, чем они дышат. Вот он точнее доложит. Эй, Митря, — обратился сержант к румыну со скрипкой, — как ваша армияне хочет ли целиком сдаться?

— Больно много перехватил. Пусть лучше скажет о настроении солдат, оставшихся там, — заметил Жуков.

Румына–скрипача не нужно было, как иных пленных, тянуть за язык. Он заговорил охотно, заверяя именем короля и святой Марии, что Румыния не хотела вступать в войну с Россией, что румынская армия не сама пошла воевать, ее заставил Гитлер, и что, наконец, настроение у румынского солдата хуже, чем у слепого.

— Почему хуже, чем у слепого? — не удержался Шмелев.

— Слепого водит… Как по–вашему… Глаза, глаза имеет?

— Поводырь.

Румын закивал.

— У нас нет умный поводырь, — сказал он.

— У вас был бесноватый поводырь — Гитлер, — усмешливо заметил Шмелев.

— Гитлер — капут! — чуть ли не в один голос провозгласили пленные.

— Как же поступить с вашей армией, что на это скажете? — спросил Жуков и, видя по лицу, что румын не понял вопроса, добавил:

— Ну, как вам проще… Что надо делать с румынскими войсками, которые залезли слишком далеко и как оккупанты? Погнать назад? Уничтожить? Или?..

Румын–скрипач, трудно подбирая слова, порой даже по–немецки, говорил:

— Не–не уничтожать… Недобро… Пук–пук. Цурюк… Туда назад, Букурешти, — махнул он рукою на запад.

— Нет, так не пойдет, — Возразил ему Жуков. — Вашу армию нужно проучить, а правителей наказать, чтобы разбоем не занимались.

— Я у него пытал, как с ними поступать, — заговорил вместо румына сержант–конвоир. — И понял так: подтолкнуть нужно, и румынский фронт затрещит…