Примерно через шесть недель после моего появления на корабле лекарь пригласил меня в свою каюту и вручил приказ о зачислении меня третьим помощником на борт «Грома». Этот приказ он исхлопотал в военно-морском ведомстве и там же добыл для себя другой о переводе его в лекари второго ранга. Я поблагодарил его в самых горячих выражениях и выразил сожаление о том, что мне придется лишиться такого ценного друга, которому надеялся и вдальнейшем зарекомендовать себя старательным и почтительным поведением. Но его великодушие этим не ограничилось, ибо, прежде чем покинуть корабль, он подарил мне сундучок и кое-какую одежду, позволявшую мне поддержать звание, какое он мне исхлопотал. Добрая фортуна вселила в меня бодрость духа; теперь я был офицер, готовый защищать честь своего звания против любых посягательств или оскорблений.
Вскоре мне представился случай применить на деле свое решение. Мой старый недруг мичман, которого звали Крэмпли, питавший неукротимую вражду ко мне за унижение, которому он подвергся из-за меня, не упускал с той поры случая поносить меня и насмехаться надо мной, пока отсутствие чина не позволяло мне ответить тем же за плохое обращение. Но даже тогда, когда я был внесен в списки как помощник лекаря, он не помышлял умерить свою наглость.
Однажды, в то время как я в его присутствии перевязывал ногу матросу, он затянул песенку, крайне обидную для чести моей родины; в ответ на это я выразил свое негодование, заметив, что шотландцы уже привыкли встречать врагов среди невежд, а также людей злобных и ничтожных. Столь неожиданнаямоя уверенность разъярила его до такой степени, что он ударил меня по лицу, едва не раздробив скулу; я не остался в долгу, и дело становилось нешуточным, как вдруг появились случайно мистер Морган и один из помощников капитана; они тотчас же вмешались и, выяснив причину попытались нас примирить; но мы оба были так взбешены и не склонны притти к соглашению, что нам дали совет либо оставить вашу распрю впредь до завершения ее на берегу, как подобает джентльменам, либо найти подходящее место на борту и довести ее до конца в кулачном бою.
Это последнее предложение было охотно принято нами обоими; нас немедленно проводили в надлежащее место, мы разделись в один момент и вступили в отчаянный бой, причем скоро я почувствовал, что уступаю своему врагу не столько силой и ловкостью, сколько искусством, коему он обучался в школах Хокли-ин-Холл и Тоттенхем Корт. Мне пришлось не раз опрокидываться наземь, ударов под ложечку я получил без числа, и, наконец, когда я уже почти не мог дышать, а стойкость моя иссякла, я в отчаянии собрал все свои силы в один порыв и с таким бешенством ударил врага — головой, руками, ногами, — что он отлетел на три шага и угодил прямо в главный люк, где, ударившись головой и правым плечом, остался лежать неподвижный и без чувств.
Морган заглянул вниз, увидел его в таком положении и закричал:
— Могу поклясться, для него все питвы уже позади! Но призываю вас в свидетели, никакого вероломства не пыло, ему изменило военное счастье!
С этими словами он спустился вниз посмотреть, в каком состоянии находится мой противник, а я остался не очень-то довольный своей победой, так как не только был жестоко избит, но и рисковал быть призванным к ответу за смерть Крэмпли. Но этот страх рассеялся, когда Морган, пустив ему кровь из шейной вены, привел его в чувство и, ощупав его тело, крикнул мне, чтобы я не беспокоился, так как мичман не получил никаких повреждений кроме такого прекрасного вывиха os humen[54], какой только можно пожелать. Узнав об этом, я ползком добрался до кубрика и рассказал о происшедшем Томсону, который, захватив бинты и все необходимое, поднялся наверх помочь мистеру Моргану вправить плечо.
Благополучно справившись с этим, они поздравили меня с исходом поединка, и валлиец, заметив, что, по всей вероятности, древние шотландцы и бритты были единым народом, посоветовал мне «вознести хвалу погу, вложившему пыл в мое чрево и силу в мышцы, чтопы выдержать этот пой». Благодаря этому поединку (длившемуся двадцать минут) я приобрел такую репутацию, что все стали куда более осмотрительны в обхождении со мной, хотя Крэмпли, с рукой на перевязи, говорил громкие слова и грозил при первой возможности восстановить на берегу честь, потерянную им благодаря случайности, которую поистине я не могу ставить себе в заслугу.
Тем временем капитан Оукем, получив приказ о выходе в море, явился на борт и привел с собой другого лекаря, своего соотечественника, который скоро заставил нас почувствовать потерю, понесенную нами с уходом доктора Аткинса, ибо он был крайним невеждой, нестерпимо самонадеян, фальшив, мстителен и злопамятен — безжалостный тиран в обхождении с ниже его стоящими, гнусный льстец перед высшими.
Наутро, по возвращении капитана на корабль, Морган, по обычаю, явился к нему со списком больных, который сей суровый командир просмотрел и воскликнул с грозной миной:
— Проклятье! Больных шестьдесят один человек на моем корабле! Эй вы, сэр! Я не потерплю ни одного больного на борту! Клянусь богом!
Валлиец отвечал, что он и сам был бы очень рад не иметь на борту больных, но раз дело обстоит не так, он только исполнил свой долг, представив список.
— Отправляйтесь с вашим списком ко всем чертям! — сказал капитан, бросая ему лист, — Говорю вам: пока я командую этим кораблем, на нем не будет больных!
Раздраженный таким обращением, мистер Морган сказал, что негодование его должно обратиться против господа всемогущего, посылающего людям болезни, а не против него, делающего все возможное для их излечения.
Деспот, непривычный к такому поведению своих офицеров, был разъярен этим сатирическим замечанием; топнув ногой, он обозвал Моргана дерзким негодяем и пообещал пришвартовать его к палубе, если тот осмелится произнести еще хоть слово. Но дух Карактакуса, уже достаточно разгоряченный, пренебрег этим приказом и дал о себе знать в таких выражениях:
— Я, знаете ли, капитан Оугем, шентльмен по рождению, и, может пыть, я Польше…
Тут его речь была прервана стюардом капитана; будучи соотечественником Моргана, он вытолкал его из каюты, прежде чем тот успел еще больше разъярить своего командира; так оно и случилось бы, ибо доводы и мольбы приятеля едва удержали негодующего валлийца, желавшего вернуться, чтобы снова бросить вызов капитану Оукему. Однако в конце концов он успокоился и спустился в нашу каюту, где, застав Томсона и меня за приготовлением лекарств, приказал нам бросить работу и развлекаться, ибо капитан единым своим словом, властью и командой послал к чорту все болезни, и на борту нет больше больных.
С этими словами он выпил четверть пинты бренди, трижды горестно вздохнул, воскликнул: «Помилуй пог мое сердце, печень и легкие», а затем с серьезной миной затянул торжественно валлийскую песню. Я не мог понять смысл этого странного феномена, а по физиономии Томсона, покачавшего головой, видел, что он опасается, не свихнулся ли бедняга Кадваладер{44}. Тот, видя наше изумление, пообещал объяснить тайну, но при этом просил запомнить, что за все сорок лет, в течение которых он был и мальчишкой, и холостяком, и женатым, и вдовцом, ни один мужчина, ни один сын своей матери во всей вселенной не опошелся с ним так плохо, как капитан «Оугем». Вслед за сим он передал нам приведенный выше диалог и только-только кончил, как получил от лекаря записку с приказом принести на шканцы список больных, так как капитан распорядился вызвать их туда для обозрения.
Бесчеловечное это распоряжение сильно смутило нас, ибо нам было известно, что некоторых больных нельзя доставить на палубу без неизбежного риска для их жизни; но, сознавая также тщету нашего протеста против приказа, мы все отправились взглянуть на этот необычайный смотр, а по дороге Морган заметил, что капитан скоро пошлет на тот свет немало свидетелей для дачи показаний против него.