Когда закончились наши взаимные приветствия, он сказал мне, что по возвращении из Вест-Индии овдовел, добился назначения лекарем на военный корабль, на котором прослужил несколько лет, пока не женился на вдове аптекаря, которая принесла ему значительное приданое, мир и покой, а также неплохую торговлю. Он весьма желал выслушать о моих приключениях, но я сказал, что теперь у меня нет времени, что мое положение прекрасно и я надеюсь увидаться с ним, когда не так буду спешить. Однако он настоял, чтобы я остался позавтракать, представил меня своей жене, по-видимому скромной, рассудительной и весьма немолодой женщине. Он показал мне пуговицу с рукава, данную мной в обмен на его пуговицу, когда мы расставались в Вест-Индии, и был немало горд, увидев, что и я сберег ее. Узнав о положении Макшейна, он сперва, казалось, обрадовался его беде, но затем, подумав, сказал:

— Впрочем, он понес расплату за содеянное зло, прощаю ему, и пусть пог ему также простит.

О душе капитана Оукема он выразил беспокойство, сказав, что теперь она несомненно скрежещет зубами, и прошло немало времени, покуда я убедил его в том, Томсон жив, чему он очень обрадовался. Обменявшись заверениями в дружбе, я, наконец, простился со славным валлийцем и его супругой и, взяв почтовых лошадей, прибыл в Лондон в тот же вечер, нашел своего отца в добром здравии и сообщил ему все, что узнал о Нарциссе.

Мой добрый родитель укрепил мою решимость жениться на ней даже без приданого, если нельзя будет получить согласие ее брата, пообещал перевести на меня через несколько дней достаточную сумму денег, чтобы я мог содержать ее подобающим образом, и выразил желание увидеть милое создание, заполонившее мое сердце.

Так как я не спал всю предыдущую ночь да и, кроме того, устал от поездки, я ощутил потребность в отдыхе и пошел спать.

Утром, около десяти часов, я взял портшез и, следуя указаниям миссис Сэджли, добрался до дома моей очаровательницы и попросил вызвать мисс Уильямc. Мне не пришлось ожидать и минуты, как в комнату вошла сия молодая женщина и, увидев меня, испустила пронзительный вопль и отшатнулась. Но я встал между нею и дверью и, обняв ее, привел в себя.

— Боже мои! — воскликнула она. — Мистер Рэндом, это вы? Моя госпожа сойдет с ума от радости!

Я сказал, что боязнь повредить моим внезапным появлением дорогой Нарциссе явилась причиной того, что я пожелал сперва увидеть ее, чтобы обсудить, каким образом можно постепенно подготовить ее госпожу к моему появлению. Она согласилась со мной; уступая велениям своего дружеского расположения ко мне, спросила, успешно ли было мое путешествие, и, взяв на себя предупредить Нарциссу, удалилась, а я остался, сгорал от желания видеть предмет моей любви и заключить его в объятия.

Прошло немного времени, и я услышал чьи-то поспешные шаги на лестнице и голос моего ангела, произносившего с жаром:

— О, небеса! Возможно ли это? Где же он?

В какое смятение пришли все мои чувства при звуке этого столь хорошо знакомого голоса! Какой восторг охватил душу, когда я увидел ее в расцвете красоты! «И грация в каждом шаге, и небеса в глазах, и в движениях величие и любовь!»^{104} Вы, чьи души открыты для самых деликатных чувств, чьи нежные сердца чувствительны к волнующим превратностям любви, вы, оторванные на полтора года от предмета ваших упований и нашедшие умиленную красавицу такой постоянной, какой вы только могли бы желать, будьте справедливы ко мне и вообразите, какое упоение мы испытали, когда бросились друг другу в объятия! Не время было говорить; сжав друг друга в объятиях, мы застыли на несколько минут, охваченные радостью. Обнимая самое для меня дорогое, я вглядывался в мерцавшие ее глаза и каждую черту лица, светившуюся целомудренной любовью, и когда я видел ее дивную грудь, волнуемую непритворным восхищением, и знал, что виновник сего счастья я, — о, небеса! — что должен был я испытать!

Я хотел бы сжечь мои записки и навсегда отложить перо, ибо самые пылкие слова бессильны описать волнения моей души.

— О, обожаемая Нарцисса! — вскричал я. — О, чудо красоты, любви и искренности! Наконец-то я обнимаю тебя! Наконец-то я могу назвать тебя своей! Никакой ревнивый брат отныне не сможет помешать нашему счастью! Богатство в конце концов вознаградило меня за все мои страдания и позволило отдаться моей любви!

Драгоценное создание улыбнулось с неизреченной сладостью и, взглянув на меня с обворожительной нежностью, произнесло:

— И мы никогда больше не расстанемся?

— Никогда! — ответил я. — Никогда, пока смерть не разлучит нас! Клянусь твоим сладостным поцелуем, в тысячу раз более благовонным, чем ветерок, веющий над апельсинными рощами, я никогда больше тебя не покину!

Когда мой первый порыв утих, моя страсть стала буйной и необузданной. У меня голова закружилась у преддверия блаженства, и вся моя добродетель и философия с трудом могли сдержать мои желания. Нарцисса заметила происходившую во мне борьбу и со своим обычным благоразумием отвлекла мое воображение от этого предмета и пожелала услышать подробности моего путешествия. Я удовлетворил ее просьбу и поведал ей всю историю моего плавания. Она была бесконечно поражена тем, что я обрел отца, и слезы навернулись у нее на глазах. Она пришла в восторг, услышав, что он одобряет мою любовь, выразила страстное желание познакомиться с ним, поздравила себя и меня с доброй фортуной и заметила, что великие и неожиданные повороты судьбы происходят по воле провидения.

Несколько часов мы провели в искренних душевных излияниях, и я получил ее согласие увенчать мое счастье, как только мой отец сочтет это возможным, и, надев на нее ожерелье из бриллиантов и аметистов, подаренное мне в Парагвае одной старой испанской леди, я удалился, пообещав вернуться днем с доном Родриго.

Когда я возвратился домой, сей великодушный родитель заботливоосведомился о здоровье моей дорогой Нарциссы, и для благоденствия ее вручил мне акт, делающий меня обладателем пятнадцати тысяч фунтов, не считая прибыли от моих торговых дел, доставивших мне еще три тысячи. После обеда я проводил его к моей возлюбленной, которая в своем наряде, надетом для сего случая, блистала красотой. Я заметил, что он был поражен ее прекрасным обликом, равного которому, я, право же, думаю, не было под солнцем. Он нежно обнял ее и сказал, что гордится сыном, достаточно разумным и обладающим должными качествами, чтобы завоевать любовь такой красивой леди. Она зарделась, услышав такой комплимент, и, томна подняв на меня глаза, ответила, что была бы недостойна внимания мистера Рэндома, если бы оказалась слепа к его редким достоинствам. Я отвесил глубокий поклон.

Мой отец, вздохнув, произнес:

— Вот такая была когда-то моя Шарлотт!

И глаза его наполнились слезами, а нежное сердце Нарциссы проявило себя двумя драгоценными слезинками, которые, если бы не присутствие отца, я осушил бы поцелуем.

Не излагая подробно нашей беседы, я должен только заметить, что дон Родриго был очарован ее рассудительностью так же, как и внешностью, а ей он очень понравился благодаря своему уму и тонкому обхождению. Было решено, что он напишет сквайру, объявит о своем одобрении моей любви и предложит, чтобы тот выделил Нарциссе часть имущества отца, в чем сквайр не должен отказать, а если откажет, то мы без его согласия увенчаем наше общее желание.

Проведя вечер, доставивший удовольствие всем присутствующим, мой отец обратился к Нарциссе с такими словами.

— Мадам, разрешите мне почитать вас отныне моею дочерью и как дочь примите от меня это первое доказательство родительской любви и долга.