—А то как же!

Он был доволен за друга.

Во второй половине месяца зарядили дожди; осенние, обложные, они секли землю

сутками, и у них был такой однообразный шум, что мы привыкли к нему и перестали его

замечать.

К воде привыкнуть было трудней. Она оказывалась всюду — в отсыревшем сене, которым

были набиты подушки; в портянках, которые надо было выжимать и обертывать на ночь

вокруг голенищ; в отяжелевших шинелях, от которых уже несло кислым запахом.

В последнюю ночь месяца нас подняли, чтобы отвезти на аэродром. Предстояло спасать

его от затопления.

Это была единственная работа, которую мне еще не доводилось исполнять...

5

Машина замедляет ход, перебирает скатами бревна на мостике. Впереди брезжит неясное

зарево, — это на стоянке аэродрома горят фонари. Они оттянуты ветром в одну сторону и

словно летят, пробивая жестяными колпаками струи воды и дождевую туманную пыль.

Сержант на ходу перемахивает через борт. Под сапогами его шумно плюхает вода.

Прыгаем и мы.

—Вам с Кавунком чистить отводную канаву! — приказывает Лапига. — Начнете от

рулежки, посмотрите тюбинг. Быстро!

Он строит остальных солдат и уводит их к стоянке. Мы с Петей вытаскиваем из кузова

лопаты, озираемся.

Аэродромное поле похоже на озеро. Кругом — вода. Она рябая от волн и словно кипит.

Возле нас еще пляшут желтые отблески фонарей, а дальше — густая темнота, лишь изредка

вспыхивают в ней бледные пятна и полосы.

—Жисть солдатская — не флотская, по воде пешком броди! — философски замечает Петя

и носком ботинка меряет глубину лужи. — Глыбко, туды ее в кружку...

Пете жаль мочить обмотки. Но когда я отпихиваю его, чтобы пройти вперед, он

останавливает:

—Погоди... не лезь. Ты же не знаешь. Тут можно очень просто в канаву уркнуть.

И осторожно, оттянув носок, ступает в лужу. Вода ему по колено.

Пока мы с плеском, с бульканьем бредем до рулежки, Петя объясняет мне обстановку.

Под землей аэродрома устроена дренажная система. Если дождь, то вода стекает в отводные

канавы. Но сейчас, после ливней и мокрого снега, вода не успевает стекать. К утру может

ударить заморозок, тогда ни один самолет не поднимется в воздух...

Нам надо найти место, где вода задерживается. Мы должны обследовать канавы, трубы и

непременно спустить воду, чтоб как можно скорей аэродром был сух.

Под нашими ногами вдруг появляется твердый грунт. Я догадываюсь: вышли на

рулежную дорожку. А вот впереди и канава. Ее не сразу разглядишь — полна воды...

—Постой тут! — Петя отдает мне лопату, перебегает на другую сторону. Каким-то

непонятным образом он узнает, где под водой мелко, а где глубина. Петя скачет по краю,

потом что-то кричит, и я едва улавливаю разорванные ветром слова:

—Тюбинг забило-о! Давай о-а-оа!..

Какой еще тюбинг? Я бегу, сгоряча ухаю в воду чуть не до пояса, — черт, этак и

затопиться недолго!

Петя стоит над канавой и показывает рукой под воду:

—Там труба проходит под рулежкой... Тюбинг такой! Забило его мокрым снегом, понял?

Оттого и стока нет!..

Приглядевшись, я вижу, что над волнами и вправду — то покажется, то скроется темный

полукруг. Теперь ясно... Мне приходилось видеть такие трубы под мостами на

автомобильных дорогах. Когда-то я даже лазал в такую трубу, как в тоннель...

—Попробуем лопатой! — кричу я и опускаюсь пониже. — Ну? ..

Наклонясь над водой, мы тычем лопатами в водоворот. Чувствуется, как лопата вязнет,

застревает в глубине.

Я представляю себе это круглое жерло, наполовину закупоренное рыжим, похожим на

студень снегом. Течение бьет в снеговую пробку, закручивает струи, с урчаньем снег оседает

и забивает трубу еще плотней... Да, лопатой ничего не сделаешь.

—Тросик бы! — раздумчиво говорит Петя и вытирает рукавом брызги на лице. —

Протянуть, потом доску привязать... Я сбегаю на стоянку, возьму!

Он исчезает во тьме, и сквозь шум ветра слышно, как шлепают его подошвы.

А я представляю себе, как вся наша рота — и солдаты, и сержант Лапига, и сам командир,

майор Чиренко, — вот так же барахтаются в ледяной воде, чистят какие-то канавы, трубы,

кричат охрипшими голосами... Никто из них не произносит слов о героизме, подвиге, долге.

Некогда произносить эти слова, да и в них ли дело... Самое главное — что бы ни стряслось

— пусть хоть буря, гром с неба, потоп, — а наши солдаты выстоят, потому что выстоять

надо. Я думаю о своих друзьях, и хорошо становится у меня на душе.

Петя возвращается с толстым ржавым тросом, зажатым под мышкой. Трос извивается

позади него, как удав, и хлещет по воде растрепанным хвостом.

— Вота... Теперь-то мы ее прочкнем, ссабаку!

И, уже не замечая ни ветра, ни брызг, ни заусениц на тросе, которые в кровь обдирают

ладони, — мы пихаем эту стальную веревку в трубу, шуруем, словно кочергой, в чавкающем

снегу.

А вода прибывает.

Она намочила полы шинелей, я чувствую, как она захлестывает голенища сапог,

ввинчивается внутрь; штаны облипли вокруг колен. Теперь вода мне уже не кажется

холодной, лишь очень противно трет по телу мокрая одежда — словно лижет шершавыми

языками.

Трос в трубу не проходит. Он слишком гибок и, завязнув, отталкивает наши руки, как

пружина.

Наконец Петя отшвыривает его, стирает с ладоней ржавчину, кровь, грязь.

—Аа, чикаться тут! — говорит он свирепо.

И начинает раздеваться. Стаскивает пилотку, шинель; из кармана гимнастерки достает

комсомольский билет, солдатскую книжку. Отдает мне.

—Ты что, полезешь? — ошарашено спрашиваю я.

—Не. Загорать буду.

И спускается в канаву.

Нет, он не прыгает, не сигает молодецки в эту снеговую кашу, — он медленно сползает в

канаву на казенной своей части, и я вижу, как судорожно вздрагивает его закушенная губа, а

руки хватаются под водой за скользкий берег...

У входа в трубу — яма. Петя окунается с головой, потом выбирается, кричит:

—Трос!

Я подаю трос. Петя сует его под мышку, надувает щеки. Я хочу крикнуть, чтоб он берегся,

не лез, сломя башку, — и не успеваю. Протиснувшись, он уходит в трубу, и за его спиной

кружит грязная, желтая пена.

Трос из моих рук уползает, рывками — дерг! дерг! — уходит под воду. Это там, в трубе,

Петя делает шаги. Он пройдет трубу насквозь и вылезет с той стороны рулежной дорожки.

Я будто вижу, как раздвигает он телом снеговую кашу, водит рукой по стенке трубы,

медленно, тяжко проталкивает ноги... И я знаю, что у него такая же мысль, как и у меня:

удастся ли дойти до конца?

Я бросаю трос и бегу к выходу из трубы. Вдруг придется помогать, мало ли что...

Секунды отстукивают в ушах. Может, это стучит кровь. А может — я сам, не замечая,

отсчитываю время,— оно тянется, тянется, тянется..

Я не вижу уползающего в трубу троса и не знаю теперь: двигается Петя или застрял,

поворачивает назад?

Ветер полощет шинелью; волны под ногами — плюх, плюх, и, заворачиваясь, катятся

дальше, рябые и тусклые от дождя. К плеску волн прибавился еще какой-то звук...

Оказывается, это я сам топаю от нетерпения ногой, толку воду....

Петя не показывается.

Я нащупываю глазами место: вот здесь вылезет, или вот тут... В глазах рябит, брызги...

Черт, ну сколько надо времени, чтоб пройти трубу? Минуту, две? А прошло больше.

Конечно, больше!..

Пети нет.

Тогда я больше не сдерживаюсь. Рву крючки на шинели, расстегиваю ее — она не

снимается; тьфу! — забыл скинуть ремень... Наконец все. Мне сползать некогда, я лезу на

край и — грудью, лицом, —валюсь в воду.

Будто кипятком обжигает тело. Снеговая каша царапает руки, трудно дышать, стянуло

горло... Нащупав край трубы, я втискиваюсь внутрь и вдоль стенки, цепляясь ногтями за