И, увидев это, она поняла, что Серега сам не верит, что сможет с ней совладать.

Он тоже понял, что она заметила это, и навалился сильней, выламывая ей руки.

Но было уже поздно. На какой-то миг Женя ощутила себя сильней, и теперь ничто не

заставило бы ее уступить... Она словно закаменела, не чувствовала боли, страха,— Серега

наконец не выдержали отпустил руки.

Оттолкнув его, она вскочила. Мысли мутились, черные полосы рябили перед глазами,

«дрянь... дрянь... дрянь!. .» — выговаривала она бессвязно. ..

—Ну чего ты? — утирая потный лоб, изумился Серега. —Укусил я тебя, что ли?

Вероятно, он на самом деле не понимал, из-за чего она так возмущается. Он был немного

сконфужен, растерян, но смотрел открыто, не отводя глаз...

—Какой же ты... какой... — Женю всю колотило, губы не слушались.

Серега невольно отодвинулся, подобрал под себя ноги.

—Взыскание наложу! — сказал он испуганно.

Женя шагнула к нему, наступила на что-то мягкое, хрустящее, — полушубок. Поддала его

валенком:

—Сейчас же... сейчас вон! Чтоб ни минуты!.. А то — не знаю что сделаю!..

Серега послушно встал, и, путаясь, не попадая в рукава, начал одеваться. От нетерпения

Женя подпихивала его кулачком в спину:

—Да скорей же!!

Он торопливо начал оправдываться, говорить, что не хотел ничего плохого, что все

получилось нечаянно; Женя слушала эти слова, они казались ей гнусными, лживыми,— и

хотя она сознавала, что других слов у Сереги нет и не может быть, злилась еще сильней.

— Вон!

Серега обалдело оглянулся и полез из котлована.

Сидя возле темной, остывающей печки, Женя поплакала. Теперь уже не от обиды и

злости, а просто потому, что возникла внутри какая-то пустота, и не хотелось думать и что-то

делать.

Она опять услышала, как срываются с брезента капли; были они сейчас редкими,

неторопливыми, Женя для чего-то считала их и боялась, что они совсем перестанут падать.

Словно в тот миг, когда все замрет, и должно что-то случиться.

Прислушиваясь, она ловила знакомый звук... но капля медлила... и все длилась, длилась

тягучая тишина... и когда уже захлестывала и казалась невозможной, рождался почти

неслышный щелчок. Женя облегченно вздыхала.

Потом она поняла, что считает капли для того, чтобы не думать о Сереге. Происшедшее

было слишком неожиданным, оно словно оглушило ее, и теперь следовало переждать,

прийти в себя, перед тем как снова о нем вспоминать.

Она насильно заставила себя размышлять о другом. Вот она опять осталась одна в

котловане, на глухой просеке, вдали от жилья и людей. Ей никто не поможет. Как быть?

Но эти мысли, еще недавно пугавшие ее, теперь стали безразличны. Ну и что, если печка

погаснет? У Жени хватит веских причин, чтобы оправдаться перед начальством.

И она стала подбирать оправдания. На просеке глубокий снег, темнота, разве

проберешься? Да и где найдешь эти поваленные деревья, их давно замело. А если и найдешь,

то не руками же ломать ветки, даже перочинного ножика нет. Кто сможет упрекнуть ее, если

она не пойдет за дровами?

А, кроме того, Женя еще не знает, так ли опасен мороз для фундаментов. Может, ничего

страшного не произойдет, бетон не рассыплется и не ослабнет; придут завтра на трассу

рабочие и снова растопят печку. Оправданий было много — убедительных, веских; никто

против них не стал бы спорить, но Женя отыскивала все новые и новые, словно не верила

самой себе. Под конец она сказала, что самое главное — это собственный страх. Ну да, она

боится вылезти из котлована и увидеть ночную тайгу, и тут уже ничего не поделаешь, этот

страх выше ее сил. Она просто не может пойти.

Это было самое простое и самое верное оправдание.

Последние угольки,, позванивая, рассыпались в печке. Последняя капля упала с

брезентовой крыши. Длились минуты.

Женя встала и захлопнула прогоревшую печку. Выбравшись из котлована, плотней

подоткнула брезент, чтобы не просачивался холод, и пошла на просеку.

От мороза было трудно дышать, Женя втягивала воздух сквозь стиснутые зубы. Под

ватником пробегали холодные струйки,— будто иней просыпался за воротник и обжигал

спину. Застыли и ноги в сырых валенках.

Деревья, что попадались недалеко от пикета, были толстые, без сучьев. Женя пробивалась

дальше, наугад; она проваливалась в сыпучий снег почти до пояса, падала, но все-таки лезла

вперед.

Следы позади нее сравнивались, заплывали, и Жене казалось, что она почти не двигается.

Каждый шаг исчезал, будто его и не было.

В каком-то сугробе Женя завязла особенно глубоко, и на несколько секунд присела, чтобы

набраться сил. Прозрачная луна по-прежнему светила над деревьями. Ветер улегся, тайга

молчала, только доносился короткий и легкий треск, — наверно, лопалась мерзлая кора на

соснах.

Вдруг какое-то движение на небе заставило Женю задержать взгляд, присмотреться.

Невысоко над землей, безмолвно и очень дружно плыли рядом две звездочки — красная и

зеленая. Они как будто поднимались вверх, но вот оказались уже над самой головой,

послышался рокот моторов.... Ночной самолет шел над тайгой.

И эти два маленьких огонька, казалось бы такие недоступные и далекие, вдруг ободрили

Женю, как ободряет голос откликнувшегося человека. И заметенная снегами земля

представилась ей не такой уж пустынной, как прежде. Вот летчик, наверное, видит и деревни

на холмах, и созвездия городов, и железные дороги, и бегущие автомобили... Земля живет, и

на ней немало бессонных людей, которые тоже делают свое дело.

Женя поднялась и опять стала пробиваться вперед. И ей повезло.

Под ногой запружинило, — она пощупала и наткнулась на ветку. Макушки сосен,

хворост, вырванные с корнем кусты — целая груда валежника, оставшегося с осени, лежала

перед ней. Раскидав снег, Женя принялась вытаскивать сучья.

Скоро она запыхалась, скинула ватник, раздернула на шее платок. Снежные брызги били

в лиио, горели щеки... Женя даже не утиралась. Надо скорей, скорей...

Сучья, пока она тащила их, казались совсем сухими, но в котловане оттаяли и долго не

хотели разгораться. Все-таки Женя победила, —синее жиденькое пламя занялось, окрепло, и

вот уже снова загудела печка.

Охапки хватило на полчаса. Сучья горят, как порох, и, чтобы поддерживать огонь, надо

будет носить их всю ночь. Ну что ж, иначе нельзя... Женя вздохнула и полезла наверх.

Она шла по сугробам — такая маленькая на синем снегу — и не подозревала еще, что

значат для нее эти несколько десятков шагов.

Она не знала еще, что весной, когда разольются реки, она вот так же пойдет на трассу и в

студеной, перемешанной с битым льдом воде будет спасать от затопления котлован, и не

уйдет до конца; а летом, заблудившись в тайге и проплутав четверо суток, совсем

обессиленная, не сдастся, а будет брести и брести, пока не выберется к участку.

Она еще не знала этого, и больше всего жалела сейчас о том, что у нее мокрые валенки и

некогда их посушить.

ПОЛДОМА

Городок стоит на берегу теплого моря. Его центральная улица широка и чиста, она

украшена чугунными фонарями, цветочными клумбами и статуями оленей, помазанными

алюминиевой краской.

Боковые улицы идут в гору. Там дома поставлены гуще, друг над дружкой; клумб и

газонов нет, а по обочинам растут кривые каштаны, обвитые пыльным, словно вырезанным

из клеенки плющом.

В конце одной из таких улиц виден старый дом под железной крышей. Он будто разрезан

пополам. Одна половина дома — голубая, другая — серая, в пятнах сырости. Скаты у крыши

тоже разного цвета, и даже печные трубы выглядят неодинаково: правая закопченная, а левая

побелена известкой.

В чистой половине дома живет старуха, которую зовут Карповной. Зимой и летом она