Там и здесь, в тех точках земного шара, где ночная безопасность остается проблематичной, отели иногда предупреждают своих клиентов об опасностях, которые им угрожают, если они будут ходить в одиночку за пределами той зоны, где ослепительное освещение фасадов вместе с рассредоточенными по всему массиву и лужайкам огнями вызывают ассоциации с роскошными резиденциями бывших концессий. Не читать эти призывы к осторожности, вывешенные как раз в том месте, начиная с которого турист рискует оказаться жертвой назойливости, преследований, нападений, рискует оказаться ставкой в какой-нибудь игре между бродягами, местной полицией и консульскими службами, не обращать никакого внимания на подобные рекомендации — было его рефлексом. Предупреждения его не касались. Ведь невозможно же, в самом деле, жить, как он жил и как продолжает жить, переходя из одного виража в другой, — несмотря на все новые и новые барьеры, вспышки насилия, блокады, идеологические споры, угрозы войны, похищения заложников, угоны самолетов, бомбы ИРА, операции наемников, всевластие секретных служб, — и не построить на таком фундаменте своей философии. Потенциальные драмы, воспринимаемые так, как в былые времена воспринимались эпидемии, цунами, извержения, которые погубили не один рейс. Однако — возвращаясь все к той же притягательности и небезопасности ночных прогулок — нельзя организовать свое в конечном счете не такое уж бурное и не такое уж опасное планетарное существование, не будучи осведомленным обо всем том, что может неожиданно возникнуть и приключиться. Случается, что за ним кто-то пойдет, кто-то окликнет — и всякий раз он бывал в состоянии примерно оценить, с кем приходится иметь дело. Однажды ночью в Фесе, когда он выходил из дворца Джамай, на него с кинжалом в руке бросился один фанатик-ясновидец. Происшествие закончилось кризисом эпилепсии, свалившим безумца. И именно Арам уложил его на землю, а потом пошел позвонить в Джамай, чтобы приехали за больным. Ему и в голову не пришло, что и в этот раз тоже все могло бы кончиться гораздо хуже.

В Монтрё подобные опасности не подстерегали ни тех клиентов, что приезжают на целый сезон, ни тех, что оказываются там проездом. Турист, даже если он уже под парами, имел здесь не слишком много шансов найти себе в такой поздний час утеху по вкусу. «Гиг» был, конечно, уже закрыт, а что до остального города, то на улицах ни души.

Для Арама это не имело значения. Его поведение не подпадало под стандартные нормы. Когда он появлялся в том или ином месте, его восприятие предметов оказывалось настолько своеобразным, что место преображалось и становилось совершенно иным по сравнению с тем, каким оно казалось его завсегдатаям. Словно открывалось окно во времени. И в этот час тоже, когда очертания окружающего мира могли предстать расплывчатыми, нереальными, деформированными, случалось как раз обратное. Что его поражало, когда он не мог обрести сна, так это обострение зрительного восприятия. Возникал необычный интерес к многим деталям, которые в нормальной обстановке оставили бы его равнодушным. Все оживало, обретало смысл. И это все давало ему достаточно пищи для того, чтобы он не испытывал нужды бежать куда-то еще. Именно тогда, когда коридоры пустели и все салоны на первом этаже, за исключением холла и бюро приема, равно как и ресторанный зал, где он ужинал с Орландо, погружались в сумрак, все здание вновь становилось для него родным. По-настоящему гостеприимным. Внутреннее убранство с люстрами и кариатидами, перспективы, заканчивающиеся ночной темнотой либо фонтаном, волшебные кулисы с грузоподъемниками для оперных декораций, странные механизмы. Ни одной навязчивой физиономии. Никаких призраков. Свобода перемещения. Свободный доступ. Уникальное и настолько многоликое сооружение, что в нем можно было бы прогуливаться часами и не обойти всех его закоулков, не обозреть всех сюрпризов, начиная с этих невероятных подземелий, котельной и кухонь — с их многочисленными секциями: мойка, посудная, горячий цех, комната для полировки приборов, холодильные камеры, овощехранилище… — и кончая крышами, настоящими прогулочными палубами, с вентиляционными трубами, огромными антеннами на металлических мачтах, обозначенных для самолетов красными сигнальными огнями, как будто концерн «Ласнер-Эггер» располагал целой специальной семафорной системой, чтобы помочь испытывающим затруднение навигаторам ориентироваться на озере, равно как и целую телеграфную сеть, чтобы передавать и принимать известия со всех концов света.

Эти большие отели, равно как и последние крупные liners,[39] стали произведениями искусства со столь сложным оснащением, столь дорогостоящим функционированием, что в своем великолепии и своей относительной бесполезности являли собой этакие дворцы без монарха, храмы без божественного присутствия, которые людские толпы не могут заполнить и оживить, даже когда проходят через них.

И конечно же чудесной была именно эта пустота. Эти декорации, на фоне которых ничего не игралось. Разве что для Арама некоторые обрывки его прошлого, возвращающегося небольшими отрывками. Когда он шагал по этим бесконечным коридорам, он совершенно забывал, что за этими дверьми могут спать люди. Он вел себя почти как те страдающие бессонницей пассажиры, которые, преодолевая ветер, идут по судовому пролету и вдруг получают таинственное откровение: открытое море. Однако для него это пространство не имело ничего сновидческого, для него оно располагалось отнюдь не в рамке великой саги о невидимых вещах. Эти декорации, куда молодые кинематографисты приезжали иногда воплощать свои замыслы-фантазии, обрамлять искусственными воображаемыми сооружениями какую-нибудь драматическую тему, которая просто сама себя ищет в этих хитросплетениях и капризных формах, — эти декорации родились в свое время не из безумия и не из сновидения, а из воли, отчетливо направленной на эффективность и престижность. У истоков этого стоял Тобиас. Подобно королю в своем дворце, который навязывает стиль и присутствует во всем, вплоть до последней железки. По замыслу Тобиаса дело было не в чем-то произвольном или случайном, не в том, чтобы пускать пыль в глаза разного рода выскочкам и снобам, не в том, чтобы материализовать галлюцинации… а в определенной реалистической политике, которая за много лет оправдала себя. Империи рушатся, но не исчезают бесследно. И не исключено, что по-настоящему, под углом зрения истории цивилизаций, они начинают существовать только тогда, когда их воскрешает память. Для Арама эта вылазка оказалась целебной и тонизирующей. Если то, что он осматривал уже в сотый раз, было сновидением Тобиаса, то конечно же это было такое сновидение, которое Тобиасу — так же как и его коллегам, построившим другие подобные заведения, — привиделось не во сне. Центральная постройка с садами, выходящими на озеро. Модель комплекса со своей административной ячейкой. Но отнюдь не замок на лебедином озере. Нечто, покоящееся на солидном фундаменте, а не в облаках. Вот что любил вновь и вновь открывать Арам, когда ночной порой сон бежал от него. Без излишних восторгов. Но как-никак это были места его детства.

Он находился в подземном переходе, через который, не пересекая дорогу, можно было попасть в здание, построенное на месте упоминавшегося уже здесь «Отеля на водах». Переход этот имел то преимущество, что позволял клиентам, не выходя из «Ласнера» и, естественно, минуя холл и центральную лестницу, проходить в бассейн и гимнастический зал в верхней одежде, в шортах, в банных халатах, в плавках, в набедренных повязках, хотя раздевалка с приставленным к ней человеком позволяет им обнажаться также и на месте, принимать сразу же после гимнастического коня, пинг-понга либо волейбола душ и получать полотенца, помеченные двумя инициалами — Л. Э. и темно-синей эмблемой в виде профиля не то орла, не то сокола, резко выделяющейся на фоне толстой махровой ткани — столь густой синевы, что она часто напоминала Араму о той метиленовой синьке, которой Грета смазывала ему миндалины.