Я обижаюсь: «Что это вы меня так ругаете, как немца или полицая!» — «Так это ведь как сказать. Можно со злом, а можно и по-доброму. Ты не обижайся! — уговаривают меня женщины. — Шешка — это вроде черт или дьявол».

Из села выходит группа косарей: разведчики Михаил Кукуев, Гоша Гусев, Саша Семенов, Михаил Курин. За ними идут Паша Савченко, Петр Пушнев и Сережа Соловьев. Вразвалку шагают друзья Михаилы, Круглов и Голубев.

— Привет труженикам колхоза! — кричит Голубев. Женщины растроганно вздыхают: «Сынки, помощники наши родные. Каков командир, таковы и бойцы».

28-е августа.

Несмотря на жаркий день, в лесу прохладно. Мы ведем наблюдение за деревнями Вишенки, Верхней и Нижней Дубровой. Неподалеку от нас, около начисто выжженной, не существующей сейчас деревни Новоселки, золотится нескошенная рожь. «По мнению Докукина, это самое лучшее место для засады, — говорит лейтенант Крохалев. — Докукин считает, что немцы ни за что не оставят рожь на поле. Они обязательно пригонят население на уборку урожая».

Мы лежим на опушке леса. В лесу заманчиво синеет голубика и черника. По очереди отползаем. Пригоршнями заталкиваем спелые ягоды в свои и без того уже черные рты. «Подывитэся, люди добры, що воны там роблять! — восклицает Ивченко, не отрывая глаз от бинокля. — Прав Докукин! Нэмци гонють жинок под конвоем рожь сбираты». Я сгораю от нетерпения, но бинокль один. Но вот бинокль у меня в руках. Я вижу работающих женщин, вижу толстого полицейского в черном костюме, в руках у него хлыст. Немцев не видно. Яков Ивченко говорит, что они в кустах.

Вечереет. Немцы выходят из засады и, озираясь, гонят женщин назад. Всю ночь ползаем около немецкой обороны, а с рассветом снова наблюдаем. Рано утром, охватив полукольцом группу женщин, немцы вновь пригнали их на поле. Впереди немецкий дозор с пулеметами и велосипедисты. Они объезжают рожь и на высотке, в кустах, ложатся в засаду.

Ребятам надоедает смотреть в бинокль, они с охотой отдают его мне. Я вижу уже «знакомого» толстого полицейского. Его тучная фигура в черном резко выделяется на фоне золотистой ржи. Он ходит среди женщин, подгоняет их хлыстом. Внезапно нервным движением хватается за бинокль и долго пристально смотрит в нашу сторону, расставив свои ноги-чурбаны. Как видно, не доверяет бдительности немецких солдат. Потом громко кричит: «Па-у-за!»

Немцы, не подозревая опасности, выскакивают из засады, набрасываются на женщин, те отбиваются, но немцы хватают их и падают в густую рожь. Женщины кричат, плачут, а полицай спокойно стоит с биноклем посреди этой свалки и не спускает глаз с опушки леса. Он смотрит прямо на нас. И вдруг, мне кажется, наши глаза на мгновенье встретились. По спине прошел мороз. Полицейский, не отрываясь от бинокля, подозвал к себе немца, тот встал с ним рядом и направил свой бинокль на опушку леса. Неужели этот черный боров почувствовал что-то? Может, от солнечного луча сверкнули стекла моего бинокля?

Раньше я только читала о бесправном рабском труде, а сегодня увидела это своими глазами, как будто кинофильм смотрела. Ивченко повторяет одну и ту же фразу: «Резануть бы их, гадов, из пулеметов, да жинок дюже жалко».

Во второй половине дня к нам приходят на смену лейтенант Крохалев, младший лейтенант Замятин, Коля Внуков, Зернов, Бурунов и другие ребята. Мы отползаем подальше от опушки леса и засыпаем. Ведь мы без сна более суток.

Вечером из Грядозубова подтянулась вся рота. Анютка уткнулась носом в щеку. «Ох, и соскучилась!» — Просит: «Если возьмешь немца, достань мне пистолет. Ну что я без оружия!» — «Мне и самой хочется достать для тебя пистолет, а себе немецкую шлею с поясом и длинный немецкий кинжал, как у ребят», — говорю я Анюте. Подходит Валя вразвалочку. «Здравствуй, Софья!» — и, скорчив рожу: «Нежности у вас с Анютой! Ох и бабье же вы!» Все смеются. Ивченко подает мне немецкую маскировочную сетку: «возьми, а то волосы у тебя дюже светлые, из кустов будешь демаскировать».

Опять ночь, опять засада. Местность открытая. Нас маскируют кусты да густая трава. Рассвело. Солнышко всходит. Немцы не торопятся. Надоело ждать. Кажется, сегодня они не придут. Кто-то ворчит: «Надо было вчера сделать засаду». В кустах тихое похрапывание. Спит санинструктор Анюта Тюканова. Круглов во сне улыбается. Мельников зарылся лицом в траву. Вспоминаю, как он ныл во время боевой подготовки, а сейчас замечательный разведчик! Не спит Рома Перфильев, он смотрит вперед, под глазами у него синие круги, глаза потемнели. Чтобы не уснуть, достаю из нагрудного кармана гимнастерки вырезанное из «Комсомольской правды» стихотворение Михаила Слободского «Мсти, воин».

Сон разведчика чуток. Михаил Голубев уже подмигивает глазом. Он высоко поднимает брови, как бы спрашивая: прочтешь? «Угу», — киваю я ему. Михаил тихонько свистит: «Проснитесь, сони!» Барышников и Батраков улыбаются. У Зинченко лицо мятое, в полосках от травы, от этого особенно видны следы оспы. Алеша Сотсков поднимает голову, всем видом своим говоря, что, мол, никто же не спит. Лишь наш санинструктор продолжает спать. Она уверена в том, что воевать — дело разведчиков. Я тихо читаю стихотворение:

Старший сержант Борисов, из другой группы, подает сигнал. Внимание! Из Вишенок движутся немцы. Впереди дозорные, за ними на расстоянии метров ста — велосипедисты. По цепи приказание: «Без команды не стрелять!» Дозорные подходят почти вплотную к нам, прочесывая кусты и опушку леса. Потом машут велосипедистам рукой. Все, мол, в порядке! И двигаются мимо нас по тропинке к высотке. За ними велосипедисты. На меня находит какое-то отупение. Я думаю о том, что покрой пилоток у немцев совсем не такой, как у нас. Вид у них не зловещий, обыкновенный, и от этого все, что сейчас происходит, мне кажется простым, будничным, не верится даже, что это немцы.

Команда «огонь!» приводит меня в чувство. Гранаты в ход. Бьют автоматы. Мы вырастаем как из-под земли и бросаемся вперед. Немцы от неожиданности падают с велосипедов, но все-таки открывают огонь. После короткого боя младший лейтенант Замятин, Кукуев, Борисов и Валя Лаврова, выскочив из засады, хватают двух немцев и тащат их к лесу. Младший лейтенант Ивченко и его ординарец Дубровин, Михаилы Голубев и Круглов тащат двух полицейских в мохнатых, зеленых маскхалатах. Полицейские сопротивляются, но напрасно, руки у докукинцев крепкие. Старший лейтенант Васильев с разведчиками хватают еще двух «языков». В нескольких шагах от себя вижу, как грохнулся на землю огромный фриц. Держа наготове автомат, подбегаю к нему. Взгляд упал на новенькую кобуру и кинжал, отстегиваю кобуру и вдруг вижу: у немца дергаются веки. Живой! Даже не ранен! «Ауфштейн! Хэндэ хох!» Немец встает и поднимает руки.

Немцы открывают огонь из Верхней Дубровы. Рома Перфильев, Мельников, Коля Внуков, Бурунов подбирают велосипеды. Вдруг Рома Перфильев вскрикивает, хватается за ногу и падает. Ребята подхватывают его на плащ-палатку. Перфильев стонет. Губы его синеют, из ноги хлещет кровь. Анна быстро накладывает жгут, перевязывает страшную рану (разрывные пули пулеметной очереди).

Мы ведем трех немцев и двух полицейских. «Бейте гадов!» — стонет смертельно раненный Роман.

«Ну вот что, товарищи, — говорит старший лейтенант Васильев. — Немцев ведите вперед, быстро! А этих подлюг, — указывает он на полицейских, — к дереву!»

Молодой полицейский, зовут его Колька, падает на колени, ползет по земле, хватает ребят за сапоги, целует. «Не расстреливайте, товарищи!» Иван Журавлев толкает его ногой: «Какие мы тебе товарищи, в душу бога мать!» — «Я не знаю, как вас назвать! Граждане! Господа!» — «Не знаешь?» — кричит Иван с отчаянной бранью. «Я вам все скажу, все! — извивается на коленях полицейский. — Я вам скажу, где можно поймать Вавиленка».