Несмотря на свой, мягко говоря, отталкивающий вид, мужичок держался весело и продолжал шепелявить беззубым ртом, выдавливая последние фразы своего анекдота. Видимо, он до сих пор находился в шоке и не очень понимал, что с ним произошло.

— Вот так фрукт! — покачал головой Максимов. — Кто же его так?

— В пивняке каком-то завелся к «братве», — ответил Карпов. — Он мне все рассказал, пожаловался на жизнь. Говорит: если бы не поскользнулся на скумбрии копченой, всех бы там уделал.

— Да ну, в натуре, — зашипел мужик, услышав, что речь зашла об его персоне.

— В натуре, если бы не эта рыба! Я потом ржал — ну не могу, еду в машине и ржу!

— В машине? — спросил Максимов.

— Ну, в этой, в «скорой», мать ее… А сам ржу — кино, да и только! Серега-то мне как врезал, а я ему ногой… в ответ как дал! Он, сука, на пол… Я хотел его уделать, суку, а тут рыба, мужики, не поверите…

— Поверим. Поверим, мужик, успокойся. Приходи в себя. И пива много не пей, а то козленочком станешь, — сказал Карпов, поднимаясь с койки.

— Да что там пиво! Не в пиве дело… Я вот отсюда выйду — всех там пойду отбуцкаю, сучар гнилых!

— И правильно! — кивнул Максимов. — Так их! Спуску не давай.

— Пошли отсюда, — хлопнул его по плечу Карпов. — Я готов.

— Ну, раз готов, то пошли… Счастливо, мужик.

— Сигаретку дай, — протянул распухшую руку пьяница. — Дай, а?

— Держи. — Максимов отдал ему пачку «Мальборо».

— О! Вот ты — правильный кореш. Уважаю. Спасибо, друг!

— Пожалуйста, пожалуйста. — Максимов пожал плечами и даже улыбнулся: мол, какая мелочь, говорить не о чем.

— Ты чего расщедрился? — поинтересовался Карпов, когда они вышли в коридор.

— Так я на его месте сам был пару раз. Я же тебе рассказывал о своей жизни. Бывал я здесь, бывал. В таких же, примерно, раскладах.

— A-а… Ну да. Ясно. Куда поедем?

— Ко мне, — сказал Максимов. — Надо обдумать одну вещь. Хочу с тобой посоветоваться. Заодно и перышки почистим.

Старушка-регистраторша уперлась, не хотела выдавать Карпову изъятые у него личные вещи: радиотелефон (который он включал в последнее время очень редко, но по привычке таскал с собой), деньги, паспорт. Однако после того, как Максимов положил перед ней двадцатидолларовую купюру, поворчала и выложила все вещички на стеклянную полочку.

— Ишь, с виду-то солидные, а туда же… Пьянь…

Не обращая внимания на комментарии «служительницы трезвости», Карпов рассовал по карманам свое добро и вслед за Максимовым вышел на улицу.

— Вот что… — начал Максимов, когда они сели в такси. — Ты не помнишь случайно: про Маликова Писатель ничего не говорил?

— Кто? Что? — Карпов тряхнул головой. — Ты о чем? Какой Маликов?

— Ну, депутат, которого шлепнули.

— Ой, слушай, точно. Маликов. Ну, ты бы еще спросил что-нибудь про ледниковый период. Писатель!.. — Карпов, насколько позволяли габариты салона, развел руками. — Это ж когда было! И потом: ты с ним больше меня общался. Я-то тогда вообще не при делах был — ментом был. Так что сам вспоминай… А что — какая-то связь должна быть?

— Из-за денег его грохнули, — вдруг высказался таксист, про которого привыкший ездить с личным шофером Максимов, совершенно забыл.

— Из-за чего?

— Да из-за денег же — понятное дело! Все из-за баксов…

— Ну-ка, ну-ка! Откуда такие сведения, мастер?

Максимов повернулся к водителю и посмотрел на того с искренним интересом… Мужик как мужик: сидел, крутил баранку, дымил дешевой сигаретой, скрипел рукавами толстой кожаной куртки, под красным кончиком носа росла прозрачная капля. Мужик шмыгал носом, но капля через секунду снова нависала над плохо выбритой верхней губой.

— Они же все, суки, одним миром мазаны… — начал таксист свой монолог. Видимо, он был из такой породы водителей, что не могут молчать за рулем.

«Неизвестно еще, кто лучше, — подумал Карпов, — эти болтливые весельчаки или те мрачные молчуны, которые источают ненависть ко всему миру вообще и к каждому отдельному пассажиру в частности».

— …Все — одного поля ягоды, — продолжал водитель.

— Кто это — все? — спросил Карпов.

— Да эти… Политики. Депутаты. Народные избранники.

— Да? Вы так думаете?

— А чего? Ты погляди только, на каких они тачках ездят. Что коммунисты, что дерьмократы. У тех джип и у тех джип. У этих «мерс», и других «мерс». Они, суки, на одних кортах в теннис лупят, понимаешь, а мы как тютьки: этому верим, тому не верим. А они — одна шайка. Одна! — смачно повторил водитель, выкручивая руль. — И доит она нас как хочет. А мы ни хрена сделать не можем. Так-то вот!

— Да… Глубоко вы, однако, смотрите.

— А тут, парень, глубоко или не глубоко — один хрен. Собралась кодла дармоедов и дерет страну на куски. Рвут зубами! А мы только воздух портим…

— Хм… Что-то в этом есть, — заключил Максимов.

— А ты чего — по-другому думаешь? — повернулся к нему водитель.

— Да нет. В принципе, наверное, ты прав.

— Не наверное, а наверняка! И этого Маликова — его тоже из-за бабок шлепнули. А тебе чего, друг, вообще, что ли, все это по фигу?

— Почему?

— Да так… Я тебе такие простые вещи говорю, о которых каждый знает, а ты — «может быть», да «наверное».

— Да нет, шеф, просто голова другим занята.

— A-а… Тогда другое дело. И правильно. Что о них думать — думай, не думай — один хрен. Надо своими делами заниматься. Я на них давно уже болт забил. Ни на какие выборы не хожу и ходить не буду. Не заманишь меня за них, сук, голосовать.

До Садовой доехали быстро. Была уже поздняя ночь, а питерские улицы пустели после десяти вечера, и город словно вымирал. Лишь по Невскому бродили толпы молодежи — здесь шумело какое-то подобие ночной жизни: звучала музыка, доносившаяся из распахнутых дверей пивных забегаловок и дешевых кафе-мороженое, горели вывески ресторанов и клубов; возле дорогих заведений толпились секьюрити, «фильтруя» посетителей и водя по их одежде металлоискателями. А стоило миновать эту искусственную реку света и звуков, как город обступал тебя со всех сторон немыми черными стенами, сжимал, запутывал в лабиринтах перекрестков, стирал все представления о времени и пространстве. И только обладавший сильными нервами мог не поддаться неприятному и сложному ощущению: некой смеси тяжелого ужаса, липкой неопределенности, неуверенности и предчувствия опасности — чисто питерскому духу, разливавшемуся по ночам по изломанным каналам узких, всегда темных и грязных улиц, пустынных и словно затаившихся в ожидании очередной жертвы.

— Все, шеф, — сказал Максимов. — Приехали.

— Ну, счастливо вам, мужики.

Машина взревела двигателем, взвизгнула покрышками и растворилась в темноте.

Карпов вытащил из кармана телефон.

— Ты чего? Разбогател, пока тебя лечили? — спросил Максимов. — Из дома позвонить не можешь?

Они стояли рядом с подъездом. Когда-то Максимова встречали здесь личные охранники. Для двух его автомобилей устроили специальную стоянку… Теперь все это было в прошлом. «Форд» — его единственное достояние, кроме квартиры, все что осталось от прежней роскошной жизни, — стоял сейчас на Пушкинской, там, где они оставили его, перед тем как пойти за пивом.

— Просто включить хочу, — ответил Карпов. — Он же у меня выключен…

Карпов нажал на кнопку, и телефон тут же заверещал, задрожал в его руке.

— Вот так да! Из огня, понимаешь, да в полымя… Кому же это я так срочно нужен? Алло!

— Толя! Толя, ты где?

— Я здесь. А что случилось? Пожар?

Карпов никогда не слышал, чтобы его старый товарищ, судмедэксперт и патологоанатом, мастер на все руки, универсальный доктор, к помощи которого прибегал неоднократно и сам Карпов, и многочисленные их общие знакомые, всегда уравновешенный и меланхоличный (возможно, под влиянием условий работы по своей основной специальности), был так взволнован. Он не говорил даже, он орал в трубку, захлебываясь от волнения.

— Не пожар, Толя, хуже, хуже! Где ты пропадал?