По природе своей Иллитиан был не из тех, кто склонен к сожалениям. Он всецело разделял граничащее с патологией стремление своей расы глядеть только вперед. Прошлое было прошлым, и ничего иного сказать было нельзя. Таково было здоровое отношение к жизни среднестатистического комморрита, не считая разве что того, что оскорбления, распри и вендетты он помнил с кристальной ясностью. Но все же сейчас Иллитиан чувствовал горькое сожаление. Не потому, что выпустил на свободу потусторонние силы, которыми не мог управлять, чтобы воскресить эту бестию Эль'Уриака. Не потому, что его самонадеянность и спесь стала причиной гибели его соратников, не из-за массового убийства в банкетном зале проклятого Эль'Уриака, который так и остался позади, застыв в гробовом безмолвии. Нет, единственное, о чем жалел Иллитиан, это то, что ему не повезло оказаться затронутым падением воскрешенного архонта.
Иллитиан вынужден был признать в душе, что его уничтожение было довольно ловко спланировано. Он понял истинную опасность плана лишь в последние моменты, и даже тогда предпочел бежать, чем попытаться предупредить Эль'Уриака или предотвратить это. И все же слишком, слишком поздно. Теперь его зрение быстро мутнело, а кожа стекленела буквально на глазах, приобретая оттенок блестящего нефрита, который скоро потемнеет до полной черноты. Мастер-гемункул, Беллатонис, придумал, как выпустить стеклянную чуму на Эль'Уриака и его гостей. Это была вирусная спираль, созданная для того, чтобы превращать живую плоть в стекло, что для комморрита означало истинную смерть, ибо его тело полностью уничтожалось в процессе. Ни регенерация, ни оживление не могли спасти от этой болезни, и поэтому любой комморрит, который чего-то стоил, обычно имел прививки против нее. И вот в чем заключалась хитрость: гемункул уговорил колдунью-экзодитку, миропевицу, преобразить чуму, сделать ее настолько сильной, что та смогла одолеть все воздвигнутые против нее преграды. Способность общаться с низшими формами жизни казалась такой безобидной и приземленной силой, но лишь до тех пор, пока ее не использовали для обхода твоей иммунной системы. Иллитиан знал, что он все равно, что мертв.
Но архонт Белого Пламени все равно продолжал волочь вперед свое негнущееся тело, и в его разуме ярко пылал животный инстинкт самосохранения. Холодная, логическая часть сознания продолжала твердить, что это безнадежно, что нужно лечь и сохранять оставшуюся энергию. В этом призыве сдаться он слышал отдаленный, похожий на песню сирены шепот Той, что Жаждет, которая с нетерпением ожидала его души, обещая заключить его во всепоглощающих объятьях, стирающих все скорби и невзгоды. С немеющих губ Иллитиана срывался непокорный хрип, и он, шатаясь, ковылял все дальше.
Беллатонис и старуха Анжевер, вот кого надо винить. Это они сделали возможным злополучное возвращение Эль'Уриака. Иллитиан видел себя руководителем заговора, создателем планов, сборщиком всех необходимых ресурсов. Теперь было ясно, что это им все время управляли… Нет, это не так — Беллатонис был так же изумлен, как и все остальные, и, на самом деле, воскресший Эль'Уриак даже нанес ему почти смертельные раны. Значит, это старуха и экзодитка, это они придумали какой-то план, чтобы принести разрушения в Комморру, и отравили все планы Иллитиана своим колдовством. Это казалось более правдоподобным, но все равно не выглядело верным. Теперь он чувствовал, что тут приложил руку иной, более великий архитектор, сущность, не сдерживаемая ни временем, ни пространством. При всем этом ей, видимо, больше нечего было делать со своей мощью, кроме как использовать ее на погибель Иллитиану.
Умирающий разум архонта продолжал бурлить домыслами и паранойей, как делал это всю его жизнь. И, может быть, впервые за все свое существование он не имел возможности отомстить или хотя бы показать виновным, что он знает. Невидимый убийца уже победил и сразил его, просто он еще не умер до конца.
Затухающие чувства ощутили дрожь: пол тоннеля вибрировал, словно туго натянутая нить. Значит, все-таки старуха была права, пусть Лилиту съест ее зашитые глаза, и действительно приближается Разобщение.
Сибрис начинала утрачивать свою змеиную грацию. Как сломанная игрушка, она закружилась по краям диска, постоянно пробуя на прочность оборону Аэз'ашьи, но та оставалась непреодолимой, по крайней мере, пока Сибрис не бросалась на нее со всей силой — а этого она уже не осмеливалась делать. Серебряная поверхность арены была крест-накрест испещрена красными потеками и струйками. Осталось недолго. Аэз'ашья дожидалась последней отчаянной атаки, прежде чем запас сил ее соперницы окончательно иссякнет. Она разминала руки в усеянных бритвами перчатках, предвкушая это мгновение.
И наконец, Сибрис свирепо метнулась к ней. Она бросила себя вперед, чтобы налететь на Аэз'ашью со всей мощи, и полулунные клинки от скорости размылись так, что выглядели сплошной лентой из стали. Аэз'ашья поддалась под натиском, пригибаясь или отражая удары кулаками и предплечьями. У нее не было выбора: глаза Сибрис остекленели, а губы покрылись пузырьками пены — верный знак того, что она использовала дозу «расколотого разума», чтобы усилить свою ярость. Аэз'ашья обнаружила себя оттесненной на край платформы, где у самых ее пят разверзалась многокилометровая бездна.
Аэз'ашья неожиданно пнула Сибрис в бедро, от чего гекатрикс на миг потеряла равновесие. Она немедленно воспользовалась шансом, чтобы повернуться и подступить вплотную к Сибрис, сводя на нет ее преимущество в длине оружия. Клинки перчаток гидры с хрустом вонзились под грудину Сибрис, пробив прочный как сталь корсет и вскрыв гладкую белую плоть под ним. Глаза ведьмы широко распахнулись, она пошатнулась и откашлялась кровью, прежде чем яростно контратаковать Аэз'ашью. Это был опасный момент, время, когда враг понял, что уже умирает, и готов сделать что угодно, чтобы только забрать с собой своего убийцу.
Аэз'ашья перехватила опускающееся запястье Сибрис и выкрутила так, что та оказалась на краю диска. Отчаянный режущий удар второго клинка был презрительно отброшен в сторону, и Аэз'ашья безжалостно вытолкнула гекатрикс с платформы. Сибрис закричала, почувствовав, что ноги потеряли опору, и беспомощно забилась над бездной. Аэз'ашья улыбнулась и позволила Сибрис еще немного подумать над своим решением, в отчаянии болтаясь в пустоте, а затем резко схватила ее за горло и вытащила ее обратно на край.
— Знаешь что, Сибрис? — выдохнула она. — Думаю, я должна быть тебе благодарна. Я и сама сомневалась, могу ли я преуспеть, будучи архонтом, а теперь ты подтвердила, что это так. Вопрос стоит так: достаточно ли ты умна, чтобы принять это?
Сибрис слабо кивнула. Вряд ли она смогла бы сделать что-то иное с клинками Аэз'ашьи у горла. Несомненно, гекатрикс устроит еще немало проблем, привлечет других мятежников и заговорщиков на свою сторону. Аэз'ашья теперь понимала, что это тоже полезно: Сибрис — известный противник, которого она в силах победить один на один, если это потребуется. И если Сибрис станет приманкой для других оппонентов, тогда даже лучше, их будет гораздо проще вычислить и разобраться с ними. Аэз'ашья выпустила шею своей противницы и стиснула в руке ее косу.
— На этот раз ты останешься жива, Сибрис, за свои старые заслуги и за то, что помогла мне доказать, что я достойна, — объявила Аэз'ашья. — Но это я оставлю себе как сувенир!
Она отсекла косу Сибрис вплотную к черепу и подняла в воздух, чтобы показать зрителям. К своему неудовольствию Аэз'ашья заметила, что ведьма уже не смотрит на нее. Она уставилась куда-то в небо Верхней Комморры, пристально глядя поверх плеча Аэз'ашьи, и на ее лице явственно проступал ужас. Мелкая дрожь прошла по платформе под ногами. Опасаясь уловки, Аэз'ашья быстро бросила взгляд в том направлении, куда глядела Сибрис. И от того, что она увидела, у нее едва не замерло сердце.
Илмеи, кружащие в высоте, менялись. Вокруг черных солнц расползались круги белого огня, и тонкие, как бич, протуберанцы извивались над ними, как замедленные молнии. Солнечный свет испускал ядовитые отблески и придавал всему, на что падал, маслянистый, нечистый оттенок. Что-то происходило, и это было очень и очень неправильно.